мене текел фарес слушать
Мене, текел, фарес — Олеся Николаева
Было время, когда игумен Ерм казался нам ангелом, спустившимся на землю. Во плоти ангел. Некий херувим, что несколько занес нам песен райских… Когда он еще жил в Лавре, на заре своего монашества, к нему в келью старцы посылали молодых постриженников как бы «на экскурсию»: идеальная келья монаха. Простота. Чистота. Нестяжательность. Единственным ее излишеством была серебристая змеиная кожа, которую подарил отцу Ерму мой друг — писатель и путешественник Геннадий Снегирев.
— Отец Ерм, а зачем вам в келье эта змеиная шкура? — спрашивали молодые постриженники. — Ведь это же — принадлежность Искусителя?
— Она напоминает мне о грехопадении первых людей, — скромно отвечал отец Ерм. — А кроме того — Сам Христос говорил: будьте мудры, как змеи!
Вообще существует такое монашеское наблюдение: невозможно прийти к Господу, если воочию не увидишь в каком-нибудь человеке отблеск вечной жизни, лик Христов. Так и красота монашества открывается лишь через Человека: вот он — перед тобой — во всей своей немощи, во всей своей простоте, покрытой черным штапелем ли, сукном, а через него сияет слава Божия, Царство Небесное, неземной мир. Многие именно так избирали для себя монашество. И таким человеком был для нас наш игумен, наш, между прочим, тогда еще совсем молодой «старец», наш духовный отец.
Он тогда очень увлекался старообрядчеством — это понятно, ведь у них такие иконы: никониане никогда не смогли подняться до их умозрения, — все выходило плоскенько, аляповатенько. А отец Ерм — эстет, аскет, иконописец. Даже по Лавре расхаживал тогда со старообрядческой лестовкой вместо ортодоксальных четок. Возглашал по–старинному «во веки веком». Поклоны клал, как положено по старому молитвослову. Даже и мне такой подарил. И я тоже после каждой «Славы» по три земных поклончика отмахивала. С непривычки так натрудила коленку, что она вспухла, и я не ходила, а ковыляла. В конце концов, обратилась даже в травмопункт…
— А что вы делали на этой ноге? Может, тяжести какие подпирали, может, ударяли ее или, может, насекомое какое вас укусило?
Но я честно сказала:
— Нет, ни тяжестей не таскала, не ударяла, и насекомые не кусали, а просто — отбивала поклончики.
Тогда на меня посмотрели сочувственно, подозрительно и тревожно. Медработники все-таки. Поклончики она отбивала! Это при Бреженеве-то! 82–ой год на дворе… Ну ладно.
Все тогда привлекало отца Ерма в старообрядчестве — весь богослужебный чин, знаменное церковное пение по крюкам, эстетизированный церковный быт, и он глубоко и восторженно переживал это как художник, как иконописец. Даже старообрядческий клобук надевал у себя в келье: не этот, похожий на котелок без полей, обтянутый черным, ниспадающим вниз муаром — протопоп Аввакум говорил о таковых с презрением «клабуки–те рогатые ставцами–теми носят», — а тот, старинный, напоминающий длинноухую шапку, — кстати, он очень был ему к лицу. Мне даже удалось его так сфотографировать: вот он стоит, «прислонясь к дверному косяку», артистичные пальцы у подбородка, и смотрит так чудно, так вдохновенно. Портрет этот до сих пор висит у меня над столом в кабинете. Лицо отца Ерма на нем столь прекрасно, что все, кто приходят ко мне, спрашивают изумленно: «А это кто?» И замирают, любуясь… Но я им не отвечаю. Потому что — начнутся дальнейшие расспросы — а что он? А где? А как? Ну и необязательно всем так уж об этом знать…
В ту пору игумен Ерм ввел старообрядчество даже в своем монашеском быту — варил сбитень, питался проросшей пшеничкой и национальной репой, отвергая заморскую екатерининскую (никонианскую) картошку, ходил по келье в лаптях, которые сам и плел, не признавал электричества, но читал и работал при свечах, а краски для икон готовил из натуральных веществ — растирал полудрагоценные камни, добавлял желток — какие-то были у него старинные рецепты.
И вообще вокруг него царила такая восторженно–эсхатологическая атмосфера — готовился великий исход из этого греховного мира, из этой «не устоявшей перед тремя искушениями сатаны Церкви». Да, как бы именно так. И в то же время не вполне — ибо отец Ерм вовсе и не собирался порывать с Церковью и переходить в старообрядчество, он просто считал, что монашество в миру обмирщвляется и надо дистанцироваться, укрывшись отеческими заветами. Уйти из мира, забрав Кормчую Книгу, по ней и жить. А для нас, неофитов, его окружавших, что могло быть более праздничным и желанным, чем это новое житие, исполненное подвигов и чудес.
Отец Ерм однажды прямо так и сказал своему любимому ученику — молоденькому монаху Дионисию–иконописцу:
— Я решил стать преподобным!
И Дионисий, конечно, не смог это удержать в себе, выдал мне под большим секретом, огромные, широко расставленные глаза его были широко распахнуты, из груди вырывалось:
— Нет, ты представляешь… Это же настоящий старец! Вот я, например, хочу себе купить черные джинсы под подрясник, ты, предположим, хочешь выпить чашку кофе, а он — стать святым!
…Землей обетованной была избрана Мезень. Спасение возможно только там. Пять месяцев в году судоходство, потом все покрывается суровыми льдами — ни рыба не доплывет, ни птица не долетит. Мы с Дионисием ездили на место грядущего переселения на разведку, летом. Пока плыли на утлой лодчонке, на Дионисия напала огромная чайка и стала клевать его скуфью…
— Ишь, не хочет пускать! —отмахивался от нее он.
Лодку качнуло, в воду упал пакет с бутербродами и бутылкой воды. Но на берегу было много ягод, прозрачный ручей, и Дионисий сказал, погрозив невидимому супостату:
— Да подавись ты этими бутербродами, старый козел, а нам и так хорошо!
Наконец, мы нашли бедное селенье с заколоченными домами, вокруг — никого: ближайший магазин, где дают хлеб, карамельки и водку, которую местные называют «серенькой», в пяти километрах. Отметили все крестиками на карте и отправились обратно к отцу Ерму с докладом.
Ну Дионисий — понятно: монах, иконописец, а я? Я‑то на что рассчитывала с этой Мезенью: у меня муж, маленькие деточки. Ах, думала, отец Ерм помолится, все как-нибудь образуется: будем жить там при иконописном ските, еще и друзей своих туда позовем. Мой друг детский писатель и путешественник Снегирев тоже уже туда собирался, там, говорил, знаешь какие белые ночи? Какая мистика света? Какая близость небес?
Пришли мы с Дионисием к нашему игумену, разложили перед ним карту, все пришлось ему по душе. Отец Ерм приговаривал:
— Здесь Господь испытывает человека властью, славой, богатством… Тот, кто их жаждет, на самом деле просит послать себе жесточайшие искушения. А там, вдалеке от мира, только и можно обрести истинную царственную свободу!
Мене текел фарес слушать
В 2003 году в издательстве «Эксмо» вышла книга прозы Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес». Роман, давший название сборнику, повесть «Инвалид детства» и рассказы объединяет «необычная» тематика: жизнь современной Православной Церкви. Но прежде, чем начать разговор о романе «Мене, текел, фарес», стоит рассказать о самом авторе.
Родилась Олеся Александровна 6 июня 1955 года. Первый период творческой биографии, а соответственно и большая часть жизни, стал для нее «испытанием на прочность», как и для многих современных писателей, на долю которых выпала смена исторических эпох. Олеся Николаева прошла этот этап дважды: как яркая поэтесса, не вписывающаяся в рамки официального литературного канона, и как человек, исповедующий Православие. Прошла, разделив со своим мужем, в прошлом журналистом, а ныне священником Владимиром Вигилянским, и тяготы жизни «неблагонадежных» литераторов, и радости духовного труда.
Сегодня Олесю Николаеву нельзя назвать только поэтом или писателем. То, чем она занимается, правильнее охарактеризовать деятельностью и литературной, и церковной, и общественной. С 1989 года она преподает на кафедре литературного мастерства в Литинституте, являясь руководителем творческого семинара поэзии. В 1989-1990 годах читала курс лекций «История русской религиозной мысли». В 1990-1994 годах ездила по приглашению Нью-Йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, в 1995 работала шофером игуменьи Серафимы (Черной) в Новодевичьем монастыре. В 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс «Православие и творчество» и заведовать кафедрой журналистики.
Олеся Николаева выпустила шесть поэтических сборников, две книги прозы. Она автор двух книг религиозной эссеистики, многочисленных литературно-критических эссе, публицистических статей, посвященных проблемам культуры. Ее творчество переводилось на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и другие языки. Последний роман, «Мене, текел, фарес», о котором и пойдет речь, получил премию журнала «Знамя» за 2003 год.
Стиль и юмор в романе оказываются ланд-шафтом для серьезного разговора о жизни Церкви. Главный герой произведения, игумен Ерм, иконописец и богослов, и в том, и в другом, талантлив и непостоянен. В поисках своего «собственного» пути он впадает то в старообрядчесто, то в реформаторство, то в католицизм. Каждый раз он доводит свое увлечение до абсурда, не замечая, как страдают от этого его духовные чада, как форма становится самоцелью, а на место любви приходит гордыня. Следуя траектории метаний игумена Ерма, Олеся Николаева с доброй иронией пишет летопись ошибок и цитатник расхожих заблуждений: кто-то привык быть в оппозиции и не может не устраивать бунт на корабле, даже если это ковчег Завета, кто-то устал думать и впадает в прекраснодушие.
Нам удалось спросить о том, как видит свой роман сама Олеся Александровна.
— Олеся Александровна, чем обусловлено появление этого столь нестандартного, единственного в своем роде романа? Согласитесь, что тема его по меньшей мере необычна…
— Написала я этот роман по той причине, что не могла его не написать: он требовал, чтобы я просиживала ночами и вытаскивала его из небытия на свет Божий. Порой я сама удивлялась тому, что у меня возникало на бумаге. В какой-то момент вдруг смутилась: можно ли так вольно писать о монастыре и монахах? Даже потревожила ради этого прекрасного и уважаемого старца архимандрита Кирилла (Павлова), и он ответил мне самым поразительным для меня образом: «Пишите так, как Вам подсказывает вдохновение». После такого благословения роман мой, который как-то «заваливался» и «не выстраивался», вдруг, по мере моей работы, стал обретать такую структуру, которая позволила мне и в дальнейшем его дописывать.
— Можно ли называть Ваш роман хроникой церковной жизни последних лет, или это роман о трудности покаяния и обретения любви?
— Я думаю, что это роман о любви к нашему Творцу и Промыслителю, к нашему Господу, Который в чине Крещения именуется «Изряднохудожником», почему и выстраивает каждую человеческую жизнь по неким художественным законам.
— Почему Вы взяли за сюжетную основу романа известные события, известных в среде верующих деятелей, персонажей, людей? Не проще ли было сосредоточиться на жизни отдельно взятого монастыря, иконописного скита, например?
Но если говорить вообще о прототипах в литературе, то без них не обойдется ни один стоящий роман, главным условием которого (в отличие от рассказа) является обнаружение новых характеров, создание новых героев. Даже за вымышленным героем романа стоят тени реальных людей. Просто есть прототипы «в чистом» виде и узнаваемые, как, скажем, Кармазинов (Тургенев), Фома Фомич Опискин (Гоголь), старец Семен Яковлевич (известный московский юродивый Иван Яковлевич Корейша) у Достоевского, а есть прототипы прикровенные. Я сейчас пишу роман о крахе умного, талантливого, обаятельного, но совершенно беспочвенного неверующего человека, и хотя герой мой выдуманный, чувствую, как на него у меня «слетаются» словечки, повадки, привычки, поступки, идеи вполне реальных моих знакомцев.
— Конечно, слушаю и читаю с большим вниманием. К сожалению, сейчас критика сводится к краткому пересказу содержания, разгадыванию прототипов и полемике вокруг идей романа. Мне было бы гораздо интереснее прочитать умную аналитическую статью, пусть даже очень резкую и ругательную, чем упреки какого-нибудь доморощенного критика в том, что я, скажем, не люблю католиков. Хотя почему это я их не люблю? Я даже очень их люблю во Франции, особенно в Соединенных Штатах. Я люблю их в Африке, в Азии. Люблю их в Мексике, где на них были гонения во время мексиканской революции, когда монахов выгоняли из монастырей, опустошали храмы. В общем, идеологическую критику мне читать неинтересно, хотя и забавно.
— В чем, по-Вашему, смысл творчества? Могли бы Вы писать в стол, или настоящему художнику обязательно нужен читатель?
Мене мене текел фарес
Смотреть что такое «Мене мене текел фарес» в других словарях:
Мене, мене, текел, фарес — (Meneh, meneh, tekel, upharsin). По библейскому рассказу (Дан., V, 25 28), во время пиршества царя вавилонского Валтасара и поругания его над священными сосудами, принесенными из иерусалимского храма, появилась кисть человеческой руки, которая… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Мене-Текел-Фарес — (взвешено, сочтено, разделено) таинственные слова, по библейскому преданию, начертанные невидимой рукой на стене во время пира у вавилонского царя Валтасара, пророчившие ему гибель.Употребляется для выражения предзнаменования гибели … Популярный политический словарь
Мене, мене, текел, упарсин — Картина Рембрандта с изображением пира Валтасара Мене, мене, текел, упарсин (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין, по арамейски означает букв … Википедия
Мене — Мене, мене, текел, упарсин Картина Рембрандта с изображением пира Валтасара Мене, мене, текел, упарсин (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין, по арамейски означает буквально «мина, мина, шекель и полмины» (это меры веса), в церковнославянск … Википедия
Песнь торжествующего плебея — Михаил Веллер написал 9 романов и несколько десятков рассказов. Книги Михаила Веллера Повести и романы Технология рассказа · Рандеву со знаменитостью · Приключения майора Звягина · Самовар · Всё о жизни · Гонец из Пизы · Кассандра · … Википедия
Короткая проза — Михаил Веллер написал 9 романов и несколько десятков рассказов. Книги Михаила Веллера Повести и романы Технология рассказа · Рандеву со знаменитостью · Приключения майора Звягина · Самовар · Всё о жизни · Гонец из Пизы · Кассандра · … Википедия
Разбиватель сердец — Михаил Веллер написал 9 романов и несколько десятков рассказов. Книги Михаила Веллера Повести и романы Технология рассказа · Рандеву со знаменитостью · Приключения майора Звягина · Самовар · Всё о жизни · Гонец из Пизы · Кассандра · … Википедия
Забытая погремушка — Михаил Веллер написал 9 романов и несколько десятков рассказов. Книги Михаила Веллера Повести и романы Технология рассказа · Рандеву со знаменитостью · Приключения майора Звягина · Самовар · Всё о жизни · Гонец из Пизы · Кассандра · … Википедия
Ножик Серёжи Довлатова — Михаил Веллер написал 9 романов и несколько десятков рассказов. Книги Михаила Веллера Повести и романы Технология рассказа · Рандеву со знаменитостью · Приключения майора Звягина · Самовар · Всё о жизни · Гонец из Пизы · Кассандра · … Википедия
Мене текел фарес слушать
Олеся Александровна Николаева
Было время, когда игумен Ерм казался нам ангелом, спустившимся на землю. Во плоти ангел. Некий херувим, что несколько занес нам песен райских… Когда он еще жил в Лавре, на заре своего монашества, к нему в келью старцы посылали молодых постриженников как бы «на экскурсию»: идеальная келья монаха. Простота. Чистота. Нестяжательность. Единственным ее излишеством была серебристая змеиная кожа, которую подарил отцу Ерму мой друг — писатель и путешественник Геннадий Снегирев.
— Отец Ерм, а зачем вам в келье эта змеиная шкура? — спрашивали молодые постриженники. — Ведь это же — принадлежность Искусителя?
— Она напоминает мне о грехопадении первых людей, — скромно отвечал отец Ерм. — А кроме того — Сам Христос говорил: будьте мудры, как змеи!
Вообще существует такое монашеское наблюдение: невозможно прийти к Господу, если воочию не увидишь в каком-нибудь человеке отблеск вечной жизни, лик Христов. Так и красота монашества открывается лишь через Человека: вот он — перед тобой — во всей своей немощи, во всей своей простоте, покрытой черным штапелем ли, сукном, а через него сияет слава Божия, Царство Небесное, неземной мир. Многие именно так избирали для себя монашество. И таким человеком был для нас наш игумен, наш, между прочим, тогда еще совсем молодой «старец», наш духовный отец.
Он тогда очень увлекался старообрядчеством — это понятно, ведь у них такие иконы: никониане никогда не смогли подняться до их умозрения, — все выходило плоскенько, аляповатенько. А отец Ерм — эстет, аскет, иконописец. Даже по Лавре расхаживал тогда со старообрядческой лестовкой вместо ортодоксальных четок. Возглашал по-старинному «во веки веком». Поклоны клал, как положено по старому молитвослову. Даже и мне такой подарил. И я тоже после каждой «Славы» по три земных поклончика отмахивала. С непривычки так натрудила коленку, что она вспухла, и я не ходила, а ковыляла. В конце концов, обратилась даже в травмопункт…
— А что вы делали на этой ноге? Может, тяжести какие подпирали, может, ударяли ее или, может, насекомое какое вас укусило?
Но я честно сказала:
— Нет, ни тяжестей не таскала, не ударяла, и насекомые не кусали, а просто — отбивала поклончики.
Тогда на меня посмотрели сочувственно, подозрительно и тревожно. Медработники все-таки. Поклончики она отбивала! Это при Бреженеве-то! 82-ой год на дворе… Ну ладно.
Все тогда привлекало отца Ерма в старообрядчестве — весь богослужебный чин, знаменное церковное пение по крюкам, эстетизированный церковный быт, и он глубоко и восторженно переживал это как художник, как иконописец. Даже старообрядческий клобук надевал у себя в келье: не этот, похожий на котелок без полей, обтянутый черным, ниспадающим вниз муаром — протопоп Аввакум говорил о таковых с презрением «клабуки-те рогатые ставцами-теми носят», — а тот, старинный, напоминающий длинноухую шапку, — кстати, он очень был ему к лицу. Мне даже удалось его так сфотографировать: вот он стоит, «прислонясь к дверному косяку», артистичные пальцы у подбородка, и смотрит так чудно, так вдохновенно. Портрет этот до сих пор висит у меня над столом в кабинете. Лицо отца Ерма на нем столь прекрасно, что все, кто приходят ко мне, спрашивают изумленно: «А это кто?» И замирают, любуясь… Но я им не отвечаю. Потому что — начнутся дальнейшие расспросы — а что он? А где? А как? Ну и необязательно всем так уж об этом знать…
В ту пору игумен Ерм ввел старообрядчество даже в своем монашеском быту — варил сбитень, питался проросшей пшеничкой и национальной репой, отвергая заморскую екатерининскую (никонианскую) картошку, ходил по келье в лаптях, которые сам и плел, не признавал электричества, но читал и работал при свечах, а краски для икон готовил из натуральных веществ — растирал полудрагоценные камни, добавлял желток — какие-то были у него старинные рецепты.
И вообще вокруг него царила такая восторженно-эсхатологическая атмосфера — готовился великий исход из этого греховного мира, из этой «не устоявшей перед тремя искушениями сатаны Церкви». Да, как бы именно так. И в то же время не вполне — ибо отец Ерм вовсе и не собирался порывать с Церковью и переходить в старообрядчество, он просто считал, что монашество в миру обмирщвляется и надо дистанцироваться, укрывшись отеческими заветами. Уйти из мира, забрав Кормчую Книгу, по ней и жить. А для нас, неофитов, его окружавших, что могло быть более праздничным и желанным, чем это новое житие, исполненное подвигов и чудес.
Отец Ерм однажды прямо так и сказал своему любимому ученику — молоденькому монаху Дионисию-иконописцу:
— Я решил стать преподобным!
И Дионисий, конечно, не смог это удержать в себе, выдал мне под большим секретом, огромные, широко расставленные глаза его были широко распахнуты, из груди вырывалось:
— Нет, ты представляешь… Это же настоящий старец! Вот я, например, хочу себе купить черные джинсы под подрясник, ты, предположим, хочешь выпить чашку кофе, а он — стать святым!
…Землей обетованной была избрана Мезень. Спасение возможно только там. Пять месяцев в году судоходство, потом все покрывается суровыми льдами — ни рыба не доплывет, ни птица не долетит. Мы с Дионисием ездили на место грядущего переселения на разведку, летом. Пока плыли на утлой лодчонке, на Дионисия напала огромная чайка и стала клевать его скуфью…
— Ишь, не хочет пускать! —отмахивался от нее он.
Лодку качнуло, в воду упал пакет с бутербродами и бутылкой воды. Но на берегу было много ягод, прозрачный ручей, и Дионисий сказал, погрозив невидимому супостату:
— Да подавись ты этими бутербродами, старый козел, а нам и так хорошо!
Наконец, мы нашли бедное селенье с заколоченными домами, вокруг — никого: ближайший магазин, где дают хлеб, карамельки и водку, которую местные называют «серенькой», в пяти километрах. Отметили все крестиками на карте и отправились обратно к отцу Ерму с докладом.
Ну Дионисий — понятно: монах, иконописец, а я? Я-то на что рассчитывала с этой Мезенью: у меня муж, маленькие деточки. Ах, думала, отец Ерм помолится, все как-нибудь образуется: будем жить там при иконописном ските, еще и друзей своих туда позовем. Мой друг детский писатель и путешественник Снегирев тоже уже туда собирался, там, говорил, знаешь какие белые ночи? Какая мистика света? Какая близость небес?
Пришли мы с Дионисием к нашему игумену, разложили перед ним карту, все пришлось ему по душе. Отец Ерм приговаривал:
— Здесь Господь испытывает человека властью, славой, богатством… Тот, кто их жаждет, на самом деле просит послать себе жесточайшие искушения. А там, вдалеке от мира, только и можно обрести истинную царственную свободу!
Мезень уже вовсю дышала нам в лицо своим вожделенным холодом, целовала ледяными губами в горячий лоб, бередила чувства своей богоизбранной заброшенностью, роскошью своей нищеты.
И все-таки отец Ерм решил разок-другой сходить в старообрядческий храм, помолиться там, приглядеться. Отпросился у наместника на день из Лавры, ни свет ни заря приехал на Рогожское кладбище — к началу литургии, а ему на пороге храма суровые бородатые мужики:
— Куды! У нас щепоточники в притворе молятся, в храм велено их не пущать!
И у нашего игумена после этого как-то все стало стремительно меняться, словно путешествовал он на Рогожское не один день, а семь долгих лет.
— Все! Старообрядчество выдохлось. Мертвечина. Музей. Дух Святой от них отошел. Я был у них на богослужении. Иерархия у них безблагодатная. Белокриницкая иерархия — сплошной подлог. Таинства — недействительные. Откуда я знаю, глядя на их духовенство, что это не ряженые мужики? Надели на себя епитрахиль, поручи, а кто их рукополагал, спрашивается, а?
Мене, мене, текел, упарсин
Мене, мене, текел, упарсин (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין , по-арамейски означает буквально «мина, мина, шекель и полмины» (меры веса), в церковнославянских текстах «мене, текел, фарес») — согласно библейскому преданию — слова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира вавилонского царя Валтасара незадолго до падения Вавилона от рук Дария Мидийского. Объяснение этого знамения вызвало затруднения у вавилонских мудрецов, однако их смог пояснить пророк Даниил:
