рассказ завтрак на траве
Завтрак на траве
Татьяна Просецкая Завтрак на траве
Солнце светило так, что даже сквозь стекла чувствовалось, какое оно горячее. Окна были чисто вымыты. Потоки света заливали палату, превращая желтый линолеум в золотисто-янтарный. Яркими пятнами среди больничной белизны выделялись оранжевые квадраты одеял и зелень вельветового халатика, переброшенного через спинку высокой, на колесиках, кровати.
Широкая рама окна была заполнена светлым полотном неба. Его голубизну четко пересекали ветки. В распахнутую форточку врывался запах влажной земли, разогретого дерева, набухших почек.
Закрыв глаза, Вера слушала птичий гомон, голоса людей, шум далеких машин. Прошло много месяцев с того дня, как ее положили в клинику, где оперируют сложные пороки сердца, вшивают искусственные клапаны, заменяют сосуды.
В коридоре шла обычная жизнь: одних везли в операционные, других переводили из реанимационного отделения в палаты, в перевязочные подвозили на каталках третьих, рядом сестра несла капельницу на высокой стойке, к которой был «привязан» больной. Счастливцы шли сами. Они передвигались слабыми, неуверенными шагами, странно наклонив голову, — тянул шов на груди, и поднимать подбородок было еще больно. Правда, это зависело и от характера, иные, несмотря на боль, держали голову высоко, но все равно их выдавала походка, осторожная, как будто они боялись что-то расплескать в себе.
Уютно и спокойно по вечерам в холле. Слышна из транзистора тихая музыка, кто-то пишет письмо или читает в кресле под торшером, молодые ребята рассказывают девушкам смешные истории — жизнь как жизнь, как в санатории! Но есть в выражении лиц, в настроении широкий водораздел: одни уже прошли тяжкий путь сомнений, страха, боли и радости от наступившего облегчения, другим его предстоит пройти.
Земцова Вера болела с детства. Школу ей пришлось заканчивать дома. Ее мама, Наталия Антоновна, преподававшая литературу и историю в старших классах, готовила дочь к экзаменам на аттестат зрелости. По другим предметам Вере помогали мамины коллеги и ребята, с которыми девушка училась до девятого класса, пока могла ходить в школу. Все последующие годы Вера чаще всего проводила в больницах, но и это уже не помогало. Наконец она решилась на операцию, которая была необходима «по жизненным показаниям», другими словами, жить без хирургического вмешательства она больше не могла.
Каждый врачебный осмотр превращался для Веры в мучение или восторженную радость, в соответствии с тем, что она «прочитывала» на лицах хирургов. Болезненная мнительность заставляла беспрерывно анализировать слова и интонации, находить в них скрытый, угрожающий смысл, и тогда ее охватывала безнадежность, она становилась подавленной и молчаливой. Но в следующий обход, вглядываясь в глаза палатных хирургов, она замечала ободрительное сочувствие, улыбку, и на душе светлело, вспыхивала надежда, хотелось, чтобы поскорее уж все решилось, скорее бы прошла операция! А ее лечили, наблюдали за характером, выясняли резервы воли, стойкости и жизнелюбия, от которых зависит хороший результат не меньше, чем от умения врачей.
За окнами был сад. Вера смотрела на кроны деревьев и думала, что они вот-вот начнут желтеть. Днями солнце припекало еще очень сильно, от него закрывались шторами. В открытое окно залетел толстый полусонный шмель и сразу примолк, затерялся в мягких шелковых складках. Но больничный воздух и белизна ему не понравились, протестующе жужжа, он вылетел в душистую зелень и голубизну. Часами Вера следила за изменяющимися оттенками неба и густой, подсвеченной солнцем, колеблющейся массой листьев. Наверное, это похоже на море, когда лучи падают на зеленые волны, думала она.
Моря Вера никогда не видела, но в глубине души надеялась выздороветь и обязательно поехать к морю, в жар керченских степей. Она постепенно привыкала к хирургам, ждала профессорских обходов, привязывалась к сестрам и нянечкам. Вверилась им, убедилась, что здесь относятся с величайшим вниманием к каждому человеку, с громадной ответственностью — к каждой судьбе. Оказалось, что за быстрой четкостью движений, скупой речью, за жестко накрахмаленными халатами — не супермены, для которых больные — опытный материал, а нормальные люди с живым сердцем, кровью, нервами, часто сами не очень здоровые. Они жестоко выматывались к вечеру, особенно после сложных операций, и тогда долго сидели в ординаторской, беспрерывно курили, переставляя на доске шахматы, словно не могли заставить себя встать, переодеться, поехать домой. Говорили о посторонних вещах, прислушиваясь к звукам в коридоре, вопросительно вскидывая глаза на входившую сестру — не принесла ли тревожную весть, с опаской посматривали на внутренний телефон — не позвонят ли из реанимации?
Жизнь в клинике была сконцентрирована. В другом месте понадобились бы годы и годы, чтобы так обнаружился весь человек — благородство и эгоизм, мужество и трусость, нелепое, печальное, смешное — все, что водится в людях, раскрывалось здесь быстро.
Свободного времени у больных много.
Проворно снуют худощавые пальцы, ловко сворачивая белую марлю в салфетки, которые сотнями нужны ежедневно в процедурных. Рано утром сестры отнесут их в автоклавы. И довольны женщины — вот и внесли свою долю в общее дело, и время проходит незаметно.
— Пришла в себя, говорят. Бульон принесли. Она не ест — мясной, по ихней религии не имеет права!
— Кто это — Адити? Имя какое красивое!
— Индианка. Очень тяжелая была, все время на капельницах, еле вытащили ее из буддийского рая, и вот — на тебе! От куриного мяса отказывается, ей сейчас оно во как нужно!
— Она по-русски совсем не понимает, только одно слово говорит «больно»!
— Как с ней тогда разговаривают?
— По-английски врачи говорят, здесь много иностранцев стажируется. Из детского отделения индиец доктор Шокти приходит, бенгали, что ли, их язык называется, он тоже ее уговаривал, что мясо нужно, иначе грудина плохо будет срастаться…
— Надо же, только «больно» запомнила… такая нежная, красивая, голос — тоненький, как у птички…
— Если она никогда раньше мяса не ела, зачем ей про курицу сказали, съела бы и не узнала!
— Куриная нога в бульоне плавала, как не узнать! Вот что значит — вера, помирать будет, а не согрешит!
— Уговорят, у нее дома двое ребятишек дожидаются, муж приезжал, аж голубой от волнения за нее, в Красном Кресте работает, автобус водит…
Несколько дней Адити была центром внимания. Из холодильника несли самое вкусное и отсылали с сестрами в реанимацию, искренне радовались, когда Адити перестала отказываться от бульона, а вместо гранатового сока согласилась пить брусничный. Забылось, как по утрам, расчесываясь, индианка смазывала густые черные волосы кокосовым маслом, чем очень мучила соседок по палате. Кислородное голодание делает здешних больных чувствительными к малейшим запахам. Адити острый аромат масла казался лучшим на свете. Ей пытались объяснить, что другие от него задыхаются, она недоумевала: как это может быть, жестами показывала, что оно полезное, какие от него блестящие и душистые волосы, предлагала попробовать — хоть смейся, хоть плачь!
В палате их было пятеро: Этери, Милена, Адити, Марыля и Вера.
Этери Харадзе уже оперировали здесь три года назад. Ей стало настолько хорошо, что она вернулась на работу — техническим переводчиком в научно-исследовательский институт. Этери очень хотела иметь ребенка, решилась родить, но роды были неудачные, ребенок погиб, а с мужем начались ссоры, потом развод, и Этери свалилась. Ей предложили повторить операцию.
Невысокая, полноватая, с сумрачными глазами и пушистой челкой, Этери не была красавицей, но от ее низкого голоса, плавных движений становилось хорошо и спокойно. Меж индианкой и остальными женщинами она была посредницей и переводчицей. Болгарку Милену понять не составляло труда, она разговаривала на русско-болгарско-украинской смеси, и звучало это очень славно, ее певучий, немного неуклюжий выговор женщины незло передразнивали. Милена первая хохотала, когда путала русские пословицы с болгарскими и получалась смешная нелепица. В общем, женщины понимали друг друга. Любопытные, они узнавали вещи, непривычные, непонятные вначале.
Этери не была старше всех, но как-то получалось само собой, что она опекала Адити и Веру. Мать Веры, Наталия Антоновна, растроганная отношением к дочери, принесла альбом с красочными репродукциями дагестанской чеканки и старинных серебряных украшений. Утром Вера подарила альбом Этери и поцеловала ее. Адити, увидев это, зажмурилась, закрыла лицо руками в блестящих витых браслетах, запричитала что-то жалобно-укоряющее. С трудом поняли, что Адити сетует на бесстыдство таких молодых симпатичных женщин! Любой поцелуй на людях был для нее грехом!
Татьяна Просецкая: Завтрак на траве
Здесь есть возможность читать онлайн «Татьяна Просецкая: Завтрак на траве» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Новосибирск, год выпуска: 1986, категория: Советская классическая проза / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Завтрак на траве: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Завтрак на траве»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Татьяна Просецкая: другие книги автора
Кто написал Завтрак на траве? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Завтрак на траве — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Завтрак на траве», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
Солнце светило так, что даже сквозь стекла чувствовалось, какое оно горячее. Окна были чисто вымыты. Потоки света заливали палату, превращая желтый линолеум в золотисто-янтарный. Яркими пятнами среди больничной белизны выделялись оранжевые квадраты одеял и зелень вельветового халатика, переброшенного через спинку высокой, на колесиках, кровати.
Широкая рама окна была заполнена светлым полотном неба. Его голубизну четко пересекали ветки. В распахнутую форточку врывался запах влажной земли, разогретого дерева, набухших почек.
Закрыв глаза, Вера слушала птичий гомон, голоса людей, шум далеких машин. Прошло много месяцев с того дня, как ее положили в клинику, где оперируют сложные пороки сердца, вшивают искусственные клапаны, заменяют сосуды.
В коридоре шла обычная жизнь: одних везли в операционные, других переводили из реанимационного отделения в палаты, в перевязочные подвозили на каталках третьих, рядом сестра несла капельницу на высокой стойке, к которой был «привязан» больной. Счастливцы шли сами. Они передвигались слабыми, неуверенными шагами, странно наклонив голову, — тянул шов на груди, и поднимать подбородок было еще больно. Правда, это зависело и от характера, иные, несмотря на боль, держали голову высоко, но все равно их выдавала походка, осторожная, как будто они боялись что-то расплескать в себе.
Уютно и спокойно по вечерам в холле. Слышна из транзистора тихая музыка, кто-то пишет письмо или читает в кресле под торшером, молодые ребята рассказывают девушкам смешные истории — жизнь как жизнь, как в санатории! Но есть в выражении лиц, в настроении широкий водораздел: одни уже прошли тяжкий путь сомнений, страха, боли и радости от наступившего облегчения, другим его предстоит пройти.
Земцова Вера болела с детства. Школу ей пришлось заканчивать дома. Ее мама, Наталия Антоновна, преподававшая литературу и историю в старших классах, готовила дочь к экзаменам на аттестат зрелости. По другим предметам Вере помогали мамины коллеги и ребята, с которыми девушка училась до девятого класса, пока могла ходить в школу. Все последующие годы Вера чаще всего проводила в больницах, но и это уже не помогало. Наконец она решилась на операцию, которая была необходима «по жизненным показаниям», другими словами, жить без хирургического вмешательства она больше не могла.
Каждый врачебный осмотр превращался для Веры в мучение или восторженную радость, в соответствии с тем, что она «прочитывала» на лицах хирургов. Болезненная мнительность заставляла беспрерывно анализировать слова и интонации, находить в них скрытый, угрожающий смысл, и тогда ее охватывала безнадежность, она становилась подавленной и молчаливой. Но в следующий обход, вглядываясь в глаза палатных хирургов, она замечала ободрительное сочувствие, улыбку, и на душе светлело, вспыхивала надежда, хотелось, чтобы поскорее уж все решилось, скорее бы прошла операция! А ее лечили, наблюдали за характером, выясняли резервы воли, стойкости и жизнелюбия, от которых зависит хороший результат не меньше, чем от умения врачей.
За окнами был сад. Вера смотрела на кроны деревьев и думала, что они вот-вот начнут желтеть. Днями солнце припекало еще очень сильно, от него закрывались шторами. В открытое окно залетел толстый полусонный шмель и сразу примолк, затерялся в мягких шелковых складках. Но больничный воздух и белизна ему не понравились, протестующе жужжа, он вылетел в душистую зелень и голубизну. Часами Вера следила за изменяющимися оттенками неба и густой, подсвеченной солнцем, колеблющейся массой листьев. Наверное, это похоже на море, когда лучи падают на зеленые волны, думала она.
Моря Вера никогда не видела, но в глубине души надеялась выздороветь и обязательно поехать к морю, в жар керченских степей. Она постепенно привыкала к хирургам, ждала профессорских обходов, привязывалась к сестрам и нянечкам. Вверилась им, убедилась, что здесь относятся с величайшим вниманием к каждому человеку, с громадной ответственностью — к каждой судьбе. Оказалось, что за быстрой четкостью движений, скупой речью, за жестко накрахмаленными халатами — не супермены, для которых больные — опытный материал, а нормальные люди с живым сердцем, кровью, нервами, часто сами не очень здоровые. Они жестоко выматывались к вечеру, особенно после сложных операций, и тогда долго сидели в ординаторской, беспрерывно курили, переставляя на доске шахматы, словно не могли заставить себя встать, переодеться, поехать домой. Говорили о посторонних вещах, прислушиваясь к звукам в коридоре, вопросительно вскидывая глаза на входившую сестру — не принесла ли тревожную весть, с опаской посматривали на внутренний телефон — не позвонят ли из реанимации?
Название книги
Белые пятна
Ваксберг Аркадий Иосифович
Завтрак на траве
Весь апрель то лило, то дуло, а тут разом все прекратилось — и дождь, и ветер, небо очистилось, солнце загрело, за какие-то два дня берег сплошь покрылся травою и был готов к приему гостей. Подгадала погода, как по заказу: на Первое мая весна обернулась истинным летом.
Четыре супружеских пары — Мухины, Лопухины, Сухорученко, Воробьевы, иные с детьми, — предвкушая двухдневный отдых, захватили палатки, продукты, походное снаряжение и отправились в давно облюбованные места. Купаться было еще нельзя, но зато загорать — самое время, и, наскоро поставив палатки, мужчины тотчас разделись, подставив солнцу побледневшие за зиму спины. А женщины на траве, пахшей пробудившейся влажной землею, расстелили белоснежную скатерть и украсили «стол» нехитрой закуской, которая удивительно славно «проходит» под благодатный весенний воздух, хорошее настроение и добрую шутку. Тем более что в центре «стола» живописно выделялась горка свежих помидоров. Весной помидоры — поистине редкость, оттого-то, наверно, так хотелось надкусить их, посыпать солью и с наслаждением, не торопясь, аппетитно жевать.
Жевать, к сожалению, не пришлось. Послышалась пьяная брань, потом — гогот и топот. Откуда-то из-за кустов на поляну ввалилось восемь окосевших юнцов, кто — с гитарой, кто — с сумкой под мышкой. Не будь даже того, что случилось потом, — праздник уже был испорчен. Уже было не до закуски и не до загара — лишь бы дети не услышали мат и лишь бы жены не ударились в панику.
А для паники были все основания. От вторжения хулиганов уже пострадала компания по соседству. Уже один «просто так» пнул ногой пожилого туриста, а другой «просто так» зафутболил в кусты бидон с питьевой водой. Уже нависла над кем-то занесенная, как топор, гитара и чья-то пятерня «нежно» прошлась по дрожащей щеке отдыхавшего дачника.
Женщины торопливо отвели в палатку детей. Потом вернулись — на помощь мужьям. Хулиганы приблизились к походному «столу». Оглядели с ухмылкой расставленную еду. И, победно горланя, протопали по ней сапогами. Помидоры лопнули, превратились в хлюпкую кашу, залив скатерть кровавым пятном.
Потом, два с лишним года спустя, Мухин признается, что именно в тот момент, когда он увидел помидоры, смятые сапогами, — именно тогда у него екнуло сердце. И брань терпел — зубы сжал, но терпел. И гогот. И пятерни тоже не испугался. А от вида раздавленных помидоров вдруг стало не по себе.
Странно? Пожалуй. Что он, в самом деле, помидоров не видел? Трояк пожалел? Или закуски не оставалось? Еще целый рюкзак, нетронутый, лежал возле палатки: продуктов они навезли не на день — на неделю. И с хулиганами пришлось встретиться тоже не в первый раз. Уж чего-чего, а этого навидался. Так почему же, почему именно сейчас захолонуло сердце?
Даже теперь, когда все позади, он не может ответить на этот вопрос. Он сидит в редакционном моем кабинете, поседевший, усталый, с потухшими голубыми глазами — старик в свои 38 лет, — и повторяет как заклинание: «Не знаю… Не знаю…» И я испытываю неловкость от того, что снова и снова вынуждаю его возвращаться к тем роковым минутам.
А минуты оказались поистине роковыми. Вид раздавленных помидоров еще больше развеселил хулиганов. Они потребовали угощения. По сто граммов на брата — без всякой закуски. Скромной дани натурой — за право лежать на траве.
Мужчины тем временем взялись за остальных хулиганов. Вооружились тем, что оказалось под руками: досками и сучьями, приготовленными для костра. Хулиганы почувствовали свою слабость. Репин оттолкнул Шмелеву (она упала, разбив колено) и бросился бежать. За ним — остальные. Мужчины догнали хулиганов и отобрали сорванный медальон. «Ну, погодите! — пригрозил Виктор Баллес, самый юный и самый наглый из всех. — Сейчас ребят приведем, тогда узнаете. » И вся банда скрылась в кустах-.
Что было делать? Сбежать, чтобы не нарываться на новую драку? Вернуться к прерванному «застолью», словно решительно ничего не случилось? Или принять валериановых капель и послать за дежурным милиционером?
Сейчас трудно сказать, к какому решению пришли бы туристы. Времени на размышление у них не оказалось. Женщины едва успели замочить скатерть, а мужчины — убрать осколки стекла, как из-за кустов возникли снова наши «герои». Числом их больше не стало, но в руках были палки. И еще — солдатские ремни, намотанные на кулаки; пряжками вперед.
Они надвигались по-разбойничьи, чуть пригнувшись, и кричали что-то низкое, гнусное — про женщин. Кто-то гикнул, кивнул на кусты: ну вот, мол, идет подкрепление. Наступала развязка.
Мужчины решили не ждать нападения — вышли навстречу. Женщины достойно и мужественно стали рядом. Они окружили свой «стол», точно именно он сейчас был бастионом, подвергшимся внезапной осаде. «Не подходи!» — задыхаясь крикнул Мухин и палкой отвел первый удар…
Атаку отбили. Посрамленные хулиганы волоком утащили с поля битвы рухнувшего под ударом Хорькова (именно он особенно лютовал широченным ремнем). Случайно оказавшаяся на пляже медсестра попыталась оказать ему помощь. Но — без успеха: от удара палкой по голове он умер.
Наутро следователь Л. Целиков возбудил уголовное дело. «Расклад» был такой: Мухин — убийца. Мухина, Лопухины, Сухорученко, Воробьевы — злостные хулиганы.
Нет, нет, я не ошибся и вы не ослышались! Именно так: Мухин — убийца, а его жена и товарищи — злостные хулиганы. То есть и Репин с дружками тоже отнюдь не герои: рвать кулон и топтать помидоры, ясное дело, нельзя. Но вот нападать на тех, кто топтал помидоры, — это негоже. Чистое хулиганство! Месть… Расправа… Черт знает что…
Не надо думать, что я преувеличиваю, высмеиваю, довожу до абсурда. Ничуть не бывало. Даже сейчас, почти три года спустя, когда под делом подведена наконец черта, следователь Целиков остается верен своей позиции. «Я юрист, — говорит он мне, — руководствоваться эмоциями не вправе. На туристов напали — пусть отвечают нападающие. Туристы напали — пусть и они отвечают. А если каждый начнет убивать…»
«Каждый не начнет», — хочется мне его успокоить. Но я молчу…
Через три месяца после события следователь предъявил Мухину такое обвинение: умышленное убийство Хорькова из хулиганских побуждений. Остальных туристов милостиво решили к ответственности не привлекать. Зато уж с Мухиным не церемонились: районный прокурор А. Снежков дал санкцию на его арест.
Мухин мог и не знать, что человек, обороняющийся от хулиганов, поступает законно. Нравственно и законно. В отчаянии и испуге он занял позицию легко уязвимую: стал доказывать, что ударил Хорькова не он. Кто-то другой, но не он. Неизвестно кто — только не он…
«Моя совесть чиста», — сказал Мухин в последнем слове. Приговор был такой: шесть лет в колонии строгого режима.
За Репина и компанию сослуживцы стали горой: «Коллектив ручается…», «Просим отпустить на поруки…», «Больше никогда не допустят…» Общественный защитник Борисов суду заявил: «Ничего особенного ребята не сделали… Схулиганили, и все!» А у Мухина вообще не было общественного защитника. Про него в приобщенном к делу протоколе общего собрания автоколонны, где он работал, сказано вот что: «Мухин опозорил наш коллектив; видимо, был нетрезв, т. к. сделать подобное трезво мыслящий человек не может» (шофер И. Сапфиров); «Просто стыдно за Мухина, не знает, как нужно отдыхать» (шофер И. Шумский); «Никто не давал ему права вести себя на отдыхе по-хулигански» (начальник отдела кадров Г. Качурин).
Эти люди понятия не имели, как вел себя Мухин на отдыхе, но брались категорично судить. Впрочем, стоит ли строго взыскивать с тех, кто о деле узнал из вторых рук и в нормах закона был сведущ не слишком? Взыщем с юристов. Они-то знали, что находящийся в состоянии обороны — не хулиган, а достойный член общества, защищающий самые главные ценности, которые есть на земле: жизнь, здоровье и честь человека.
Они это знали — что же заставило их так упорно, так страстно, так непреклонно отвергать очевидное в стремлении покарать человека, заслужившего разве что сострадание? Да, сострадание — к драме, которую он был вынужден пережить. Разве это не драма — отнять жизнь у другого, чем бы это ни вызывалось? Не сердечная рана? Не душевная боль?
Никто конечно же не хотел Мухину зла, никто не преследовал низменной цели ему отомстить. И никто не радел хулиганам, стремясь любою ценой представить их в розовом свете. Все было проще, банальнее и печальней. Все было, как в том анекдоте про дежурного по милиции, к которому примчались за помощью: сосед угрожает убийством. «Рано пришли, — замечает дежурный. — Вот когда вас убьют, тогда приходите».
А у Мухина не было времени идти с жалобой на Хорькова. И ждать, когда его убьют, он тоже не стал. Если бы его убили, можно не сомневаться: убийцам и хулиганам спуску бы не было! Осудили бы их как миленьких, строго и беспощадно…
Но Мухина не убили — вот за это, как видно, и пришла расплата. Пришла в виде вопросов, на которые трудно, да, пожалуй, и невозможно дать рассудочно точный ответ. Зачем Мухин взял палку? Зачем пустил ее в ход? Почему туристы не стали ждать, когда хулиганы приблизятся, а вышли сами навстречу? Надо ли было обороняться, если числом они (включая еще и детей!) превосходили тех, кто напал?
Может, вообще туристы сами затеяли драку… Может, это не они оборонялись от хулиганов, а хулиганы — от них…
Именно так — не текстуально, конечно, а по существу — отвечали юристы разных уровней, разных званий на обращения отца и жены. Той самой «злостной хулиганки», за достоинство которой Мухин вступился. «Оснований для отмены приговора не найдено…» — под этой классической формулой, за которой скрывалось отсутствие аргументов, поставили свои подписи ответственные сотрудники прокуратуры и суда.
Впрочем, почему же это — нет аргументов? Они есть. Точнее, он — не они. Аргумент один: о необходимой обороне речь не может идти, так как вред, причиненный Хорькову, несоразмерен опасности, нависшей над Мухиным. Несоразмерен — старый, испытанный довод, против которого нечего возразить.
Давайте все-таки возразим. И разберемся в конце-то концов, что такое «несоразмерность».
Разобраться при помощи умозрительных схем нам не удастся. Ибо схема повелевает: если реальна угроза жизни, можно убить; если реальна угроза царапины, можно поставить синяк; если реальна угроза испортить отдых — что тогда? Ничего. Но кто ее будет определять, эту реальность? И — когда? Потом — в кабинете следователя? Или в зале суда? Даже там это очень непросто. А на «поле брани», где действует не только фактор времени, но и «фактор» чувств? Как — там.
Попробуем поставить себя на место Мухина и честно скажем себе, как поступил бы каждый из нас в той «экстремальной», неожиданной ситуации. Нет, иначе: как должен был поступить? Когда человека душат, он борется, это ясно. А вот если ему всего-навсего плюют в душу? Издеваются над близким человеком? С жеребячьим гиком вторгаются в его жизнь, попирая не только его права, но и элементарные чувства?
Как ему быть, этому человеку? На плевок «соразмерно» ответить плевком, на синяк — синяком, а на брань не ответить ничем, ибо она, как известно, на вороту не виснет? Или потребовать документы, установить самоличность обидчика и обжаловать в надлежащем порядке его «нехороший поступок»?
Так, наверное, было бы проще — для следствия. Спокойнее — для суда. Ну, а общество наше — оно выиграло бы от этого или же проиграло?
Нет, я тоже за соразмерность. Соразмерность ответной реакции. На обиду. На оскорбление. На цинизм и дерзость. Реакции, а не результата. Потому что — пусть извинят меня теоретики — бесчестно требовать от оскорбленного соразмеренности действий. Бесчестно и низко.
Прошу прощения за слишком длинную цитату, но точнее, убедительнее, нагляднее, по-моему, и не скажешь. Если твой друг, самый близкий тебе человек, подвергся глумлению, ты не только можешь — обязан защитить его честь. Любыми средствами, которые подсказывают тебе твоя гражданская совесть, твой жизненный опыт, твое представление о добре и зле. Достаточно отступить от этого бескомпромиссного императива, и мы вольно или невольно станем покровителями преступников.
Возможно, юрист и не должен оказаться в плену у эмоций. Не возможно — бесспорно. Но человек, внезапно, без всякой причины и без всякого повода, «просто так» оскорбленный, подвергшийся глумлению и издевкам, может ли он без эмоций?
Внезапно повергнутый в стрессовую ситуацию и вынужденный на мгновенную ответную реакцию — это уже совсем не тот человек, который безмятежно валялся на траве, подставляя спину лучам солнца. Психологически. И даже биологически — совершенно не тот!
И мы хотим от него холодной и трезвой рассудочности? Математически выверенной соразмерности действий? Не хотим ли мы невозможного? Да и вообще — хотим ли? Перестраховочная, бездушно казенная, уныло чиновничья позиция некоторых юристов, которым не ведомы сложные движения человеческой души, — что общего имеет она, эта позиция, с нашим законом, с нашей моралью? С присущей членам нашего общества гражданской активностью, непримиримостью к злу, взаимовыручкой, взаимопомощью, с чувством хозяина в своем доме?
И я думаю, поступи Мухин иначе, не заступись он за друга, за женщину, за жену, не дай он отпор бесчинству ничтожеств, возомнивших, что они — они, а не мы! — хозяева этой земли, — вот тогда мы были бы вправе с него спросить и судить беспощадно. Судом чести и совести его покарать — за то, что не сдал экзамен на человека.
Но он его сдал, и правда — не сразу, но зато с неизбежностью — восторжествовала. Делом заинтересовался Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко. Была назначена тщательная проверка — объективная и всесторонняя. И наконец вместо казенных отписок отцу Мухина, ветерану труда, инвалиду войны, пришел такой человечный ответ: «По Вашей просьбе Прокуратура СССР проверила дело по обвинению Мухина В. И. В президиум областного суда внесен протест, где поставлен вопрос о прекращении дела за отсутствием в действиях Мухина В. И. состава преступления.
В протесте первого заместителя Генерального прокурора СССР А. М. Рекункова (вскоре он стал Генеральным прокурором страны) все вещи были названы своими именами — убедительно и категорично: «В результате ошибочного подхода к оценке доказательств в описательной части приговора необоснованно указано, будто потерпевшие женщины «набрасывались» на хулиганов, а последние лишь «вырывались» или «отбивались». В связи с этим суд неправильно оценил и действия Мухина. Признав, что Мухин оказался на месте столкновения с хулиганами уже после того, как Хорьков ударил его жену и она упала, суд расценил последующие действия Мухина не как естественную реакцию на поведение хулигана, а как «расправу». Однако в сложившейся обстановке нанесение Мухиным ударов палкой по голове Хорькову явилось необходимой обороной…»
Горькая и постыдная эта история подходила к концу. Но до конца оказалось еще далеко.
Президиум областного суда решил почему-то спустить это дело на тормозах. Решение было такое: поскольку следствие допустило «нарушение норм уголовно-процессуального закона, президиум не находит возможным отменить приговор… с прекращением дела производством, как ставится вопрос в протесте, а считает необходимым направить его на новое расследование…» Логика, конечно, неотразимая: за беззаконие, допущенное следствием, отвечать должен Мухин! Даже меру пресечения не изменили — оставили под стражей.
Следователь Л. Целиков и прокурор А. Снежков воспрянули духом: дело снова оказалось в их руках. Снова появилась возможность «доказать» — хотя бы частично — свою правоту. Решили так: убийство из хулиганских побуждений — это, пожалуй, уж слишком. Номер не вышел. Но вот убийство с превышением пределов необходимой обороны, скорее всего, подойдет. Будут сыты волки, уцелеют и овцы: Мухина освободят (ведь он уже отбыл срок по этой статье), зато пребывание его под стражей получит формальную базу. Кто посмеет тогда их обвинить в том, что человек, ни в чем не повинный, промаялся в колонии целых два года?
Все началось сначала: допросы, экспертиза, очные ставки. Чтобы «обосновать» новый виток.
«Обосновали»… Но ненадолго. Прокурор следственного управления прокуратуры области Р. М. Новиков, проявив принципиальность и верность закону, отменил это постановление, продиктованное единственной целью: во что бы то ни стало доказать свою правоту. Наконец-то под делом окончательно и бесповоротно действительно появилась черта.
И вот Мухин на свободе. Полностью реабилитированный. Восстановленный во всех правах. Возвратившийся на прежнюю работу. Обретший снова семью и дом.
Его приняли тепло и сердечно, помогли сразу же включиться в трудовой ритм, почувствовать себя желанным и нужным. И даже те, кто заочно, походя, ни в чем толком не разобравшись, говорили о нем злые, несправедливые слова, даже они стараются не вспоминать былое и как-то загладить свою вину.
Он вновь среди близких, с женой, защищая которую так горько и незаслуженно пострадал. Все хорошо, и он счастлив.
— Ну что, Вячеслав Иванович, — говорю я ему, — вы не верили в справедливость, а она-то и победила.
Он согласно кивает, нахмурившись и откидывая молодецки свисающий на лоб поседевший мальчишеский чубчик.
— Окажись вы снова в такой ситуации, как бы вы поступили? Ведь правда же — точно так же? Дали бы отпор хулиганам и защитили их жертвы…
Я вижу, как еще резче обозначилась складка на лбу, как сжались его кулаки и сузился взгляд, и жду ответа, в котором не сомневаюсь: «Разумеется, дал бы… Защитил бы — всегда…»
Но Мухин молчит. Он смотрит на меня полинявшими голубыми глазами, выбирая слова для ответа. Смотрит долго, устало, не решаясь, как видно, сказать то, что у него на душе. Потом все-таки говорит:
Что-то подступает к его горлу, он отворачивается, кашляет, достает платок. И повторяет:
«Нет, не верю я этому «никогда». Не верю! — Так начал свой отклик на опубликованный очерк видный юрист профессор Г. З. Анашкин. — Не может Вячеслав Иванович Мухин — человек с ярко выраженной гражданской позицией, активно защищающий нравственные ценности нашего общества, неуклонно следующий закону, повелевающему не проходить мимо преступных посягательств со стороны кого бы то ни было, — не может такой человек изменить принципам, по которым он жил и жить будет. Но понять его эмоциональную реакцию чисто по-человечески я могу. Да, нелегко смириться с мыслью, что ты незаслуженно пострадал, оставаясь верным закону и совести. Но торжество правды в нашем обществе непреложно — и мы убедились воочию на рассказанном нами конкретном примере, что это действительно так».
Тема, заявленная в очерке, была, конечно, далеко не нова, но «снять» ее дано не науке, не публицистике, не закону и не суду — только жизни. Жизнь, однако, ее пока не сняла, хулиганов, увы, меньше не стало, а потребность дать им отпор, наоборот, возросла, ибо неизмеримо выросла гражданская активность наших людей, их непримиримость к любой нравственной деформации, тем более — к агрессивной и злобной, отравляющей, омрачающей бытие.
Почти тридцать лет назад на страницах той же «Литературной газеты» выступил известный драматург Николай Погодин. Выступил в не совсем обычной для себя роли публициста. И посвятил выступление, казалось бы, очень далекой от круга своих интересов проблеме — статья называлась ясно и недвусмысленно: «Необходимый предел обороны».
Столкнувшись с очевидной несправедливостью — осуждением человека, защищавшегося от хулиганов, — он чутко почувствовал разрыв между правосознанием огромного большинства народа и судебным приговором, отразившим перестраховочную позицию некоторых юристов-практиков.
Прошли годы, но проблемы, волновавшие драматурга, отнюдь не утратили своей остроты. Так, во всяком случае, мне показалось, когда я обдумывал и писал очерк «Завтрак на траве». Вероятно, тема очерка была нащупана правильно, сюжет — из великого многообразия сюжетов, предложенных жизнью, — выбран точно, поскольку читатель откликнулся на публикацию взволнованно, страстно. Любопытно, что буквально все письма, полученные мною, свидетельствовали о полном понимании того, что автор хотел сказать, ради чего взялся за перо, к чему призывал. Юристы же и редакторы продолжали тревожиться, как бы очерк не был понят превратно, как бы иной неразумный читатель не подумал, что брошен клич к самосуду, к произвольной расправе с нарушителями общественного порядка. Или — напротив: как бы он не подумал, что с хулиганами лучше не связываться, а то, чего доброго, как Вячеслав Иванович Мухин, сам попадешь в переплет.
Профессорский комментарий был призван поддержать публициста авторитетом науки.
«Порочная и нравственно опасная позиция, — писал Г. З. Анашкин, — требующая «щадить» нападающего преступника, не давать ему активного отпора, к сожалению, существует, у нее немалый исторический «стаж». Именно сторонников такой позиции высмеивал К. Маркс в известном письме к Ф. Энгельсу: «Значит, если какой-либо субъект нападет на меня на улице, то я могу лишь парировать его удары, но не смею побить его, потому что превращусь тогда в нападающего! У всех этих людей в каждом слове проглядывает недостаток диалектики». Нет, обороняющийся не может превратиться в нападающего, если своими активными действиями причиняет вред преступнику — вред, необходимый для отражения противоправного нападения.
Существуют сторонники «бегства» как более «разумной» реакции на нападение, чем активное отражение удара. Эта глубоко порочная точка зрения нашла отражение и в позиции отдельных наших судов, которые полагали, что лицо, подвергшееся нападению, не вправе активно защищаться, если имеет возможность спастись бегством, обратиться за помощью к гражданам, к органам власти или избрать какие-либо иные способы, не носящие характера активного противодействия посягавшему. Такая точка зрения, подчеркнул пленум Верховного суда СССР, чужда принципам коммунистической морали и социалистическому правосознанию».
В этот комментарий, с которым в принципе я, разумеется, полностью согласен, мне хотелось бы внести лишь одно небольшое уточнение. «Отдельных судов», которые в своей практике, по словам профессора, отразили «глубоко порочную точку зрения», было достаточно много, в связи с чем пленуму Верховного суда СССР как раз и пришлось дать надлежащее разъяснение (это случилось, кстати, после появления статьи Николая Погодина и, думаю, в какой-то мере не без ее влияния). «Глубоко порочная точка зрения» сказалась и на приговоре по делу Мухина, вынесенном через много лет после авторитетного разъяснения, а правильность этого неправильного приговора отстаивали все звенья прокуратуры и суда, пока не вмешались Генеральный прокурор СССР и первый его заместитель. Да и почта, пришедшая после публикации очерка, убедительно показала, что он попал в цель, задев очень многие судьбы, ибо похожими — подчас как две капли воды — ситуациями мне пришлось заниматься еще многие месяцы, вызволяя тех, кто незаслуженно пострадал, вместо того чтобы быть награжденными за мужество, непримиримость к злу и гражданскую активность.
Слово «награда» я употребляю здесь в достаточной мере условно. Строго говоря, никакого особого подвига нет в том, что человек не струсил, не бросился наутек от подвыпивших хулиганов, а дал сдачу, как подобает мужчине и гражданину. Однако так поступает не каждый — иногда вовсе не потому, что заражен каким-то моральным изъяном. Не всем дано быть бойцами, и с этим надо считаться.
Но уж боец-то во всяком случае заслуживает понимания и защиты — даже больше того: компенсации за понесенный материальный и моральный ущерб. Об этом мне написал доктор юридических наук, заслуженный юрист РСФСР К. Н. Иванов, категорически утверждавший: «До тех пор, пока Мухину не принесены публичные извинения, не возмещены потери, которые он понес из-за неправосудного приговора, утверждать, как вы: «Под делом наконец-то подведена черта», нельзя. Преждевременно!»
Полностью разделяя гражданский пафос и нравственный максимализм уважаемого ученого, я думаю, однако, что публикация очерка в центральной газете явилась достаточным моральным удовлетворением для Вячеслава Ивановича Мухина (вряд ли какое-либо иное «извинение» могло быть более публичным), что же касается компенсации материальной, то ее, увы, не предусмотрел закон. Здесь есть над чем подумать: законодательство о необходимой обороне нуждается, видимо, в дальнейшем совершенствовании.
Сказать: «Очерк попал в цель» — меня побудило и еще одно обстоятельство. Уже после полной реабилитации Мухина, после того, как четкое отношение к делу было высказано не кем-нибудь, а Генеральным прокурором СССР; после публикации очерка в газете, когда эта история стала достоянием гласности, — уже после всего причастные — прямо или косвенно — к беззаконию лица не сдались и не ужаснулись.
От некоторых судебных деятелей пришли в редакцию письма, где сообщалось, что раньше — не то восемь лет назад, не то десять — шофер Мухин совершил наезд на пешехода (не умышленный, разумеется, и, по счастью, без тяжелых последствий). Никаких оваций этот факт, конечно, вызвать не мог. Но какая же все-таки связь между тем давним наездом и отражением хулиганского удара, защитой жизни, здоровья и чести близких ему людей? Цель «информации» была очевидной: человека с подмоченной биографией негоже брать под защиту, след его прежней беды, стало быть, должен тянуться за ним всю жизнь.
Слух, однако, был пущен — и пошел гулять, обрастая «подробностями». На нескольких вечерах я получил записки: верно ли, дескать, что тот, кого «вы сделали героем», на самом деле рецидивист с каким-то кошмарным прошлым? Ну что на это ответишь? Скажешь: «Нет», слух не исчезнет, наоборот, добавится новый: неспроста отрицает, видно, что-то там есть…
На вопросы я отвечал вопросом: как вы думаете, зачем Генеральному прокурору вступаться за рецидивиста?
Но посрамленные не сдавались. Поразительно, как упорствует ложь! Как яростно стремится настоять на своем — не только вопреки совести, но и логике вопреки, и здравому смыслу… Вообще, неумение признавать ошибки мне кажется симптомом очень тревожным. В конце концов, от ошибок никто не застрахован. В столь сложном и тонком деле, как правосудие, — тем более. Но вот способность не считаться с очевидными фактами, когда ошибка уже вскрыта, когда она — пусть не сразу, пусть с опозданием — перечеркнута и исправлена, фанатичная эта потребность кажется мне во сто крат опасней. Ведь она, в сущности, означает, что тот, кто ошибся, сам-то себя уж заведомо не поправит. Даже ошибку свою разглядев… Будет упорствовать, закрыв глаза и зажав уши. А пострадавший пусть страдает и дальше: его горе нам нипочем…
Уже много месяцев спустя, когда бури вокруг очерка улеглись и все, казалось, встало окончательно на свои места, ко мне пришли несколько московских студентов. Человек пять или шесть… Рассказали, что один их преподаватель посвятил половину лекции «разносу» очерка: так, мол, будут всех линчевать. Сечете, куда зовет нас писатель?!
С естественным интересом и даже сочувствием слушали студенты «смелую» критику. Но что-то, однако, задело… Неувязки ли, фальшь ли? Или просто «неадекватная» страсть, с которой преподаватель громил, сокрушал и опровергал?
Фамилия преподавателя показалась знакомой. Так и есть — сын судьи, многократно отвечавшей родителям Мухина и его жене: приговор правильный, оснований к отмене нет. Я давно знаю эту судью, наша газета не раз писала о ней, печатала ее статьи. Человек справедливый и объективный — и вот надо же: испытания ошибкой не сумела выдержать даже она! Как непросто ее признать, как непросто…
Преподаватель принес извинения своим студентам, да и судья набралась мужества — позвонила в редакцию: «Я ошиблась… Я все поняла…»
Хочется верить, что это не просто слова.
«Завтраку на траве» уготовано было продолжить свою жизнь — уже не на газетной странице, а на экране. Почти сразу же вслед за публикацией очерка несколько режиссеров проявили интерес не только к сюжетной основе, но и к сложному узлу реальных проблем, стоящих за подлинной житейской историей, послужившей для очерка материалом. Киностудия «Ленфильм» перевела все это на деловую основу, и через несколько лет на экраны вышел фильм режиссера Валерия Гурьянова «Средь бела дня», в создании которого принял участие и я.
«Если каждый начнет…» — запальчиво восклицал один из редакторов, забыв, что ту же мысль высказывал не на экране, а в жизни следователь Целиков и что «мысль» эта стоила Мухину двух лет незаслуженных мук, а его близким — не только горечи от допущенной несправедливости, но еще и утраты чувства социальной активности: потеря невосполнимая и не поддающаяся измерению ни в каких величинах.
«…Натужная, искусственная и совершенно перевернутая с ног на голову ситуация», — писала в газете «Советская культура» нарсудья И. Троицкая, обиженная за коллегу, вынесшую неправосудный приговор: зачем, мол, показывать эту «натужную» ситуацию? Ситуацию, которая на экране в точности повторяла очерк, а он — подлинный факт. Один к одному…
«Достоинство фильма в том, — отвечал судье на страницах той же газеты критик В. Ревич, — что он жизненные сложности не упрощает и не смягчает, ведь только при этом условии зрителя можно заставить думать и переживать всерьез». Критик П. Смирнов отвечал на страницах газеты «Труд» уже не судье, а читателям: «Не стоит возмущаться… что после… такого финала вряд ли кто захочет сопротивляться хулиганам… Хорошо, что острая, жесткая лента не воспользовалась расхоже-облегченным финалом кинодетектива… Сколько раз до этого… другие мухины (или мы с вами?) отступали, не вступали, молчали. Это его — наша! — терпимость породила подонков, их злобу, их жестокость, их безнаказанность».
Если бы спор возник вокруг достоинств или недостатков картины, ее художественных качеств, я никогда не осмелился бы приводить эти противоборствующие оценки: дело автора — слушать критику и извлекать уроки, а отнюдь не вступать с нею в спор.
Но в том-то и дело, что спор идет совсем о другом. Он — о жизненной позиции, о поведении — не в абстрактных, условных, заранее заданных обстоятельствах, а в реальной, действительной жизни. Когда струсить — легче, чем проявить смелость. Когда уклониться — проще, чем выйти навстречу. Когда за бездействие могут слегка упрекнуть, а за поступок, глядишь, и накажут. И хотя все равно справедливость восторжествует, обязательно восторжествует, путь к ней нелегок, а за верность чести, за непримиримость к подлости, за открытый бой, который даешь хулиганам, можешь и пострадать.
При такой перспективе — реальной, а не умозрительной — ты готов быть мужчиной? Быть человеком? Гражданином? Бойцом? Или — лучше не надо.
Вот о чем был тот очерк.
И об этом же — фильм.
О тех, кто сломался.
И о тех, кто сломаться не может. Несмотря ни на что.