рассказ паустовского черная курица

Лет сорок тому назад, в С.-Петербурге на Васильевском Острове, жил-был содержатель мужского пансиона. В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алеша, которому тогда было не более 9 или 10 лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперед. Алеша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали.

Дни учения для него проходили скоро и приятно, но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. Алеша кормил курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе. Особенно любил черную хохлатую, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее других.

После праздника лег спать, почти уснул, но услышал, как кто-то его зовет. К нему пришла чернушка и сказала человеческим голосом: поди за мною, я тебе покажу что-нибудь хорошенькое. Одевайся скорее! И он смело последовал за нею. Из глаз ее выходили как будто лучи, которые освещали все вокруг них, хотя не так ярко, как маленькие свечки. Они прошли через переднюю.

— Дверь заперта ключом, — сказал Алеша; но курочка ему не отвечала: она хлопнула крыльями, и дверь сама собою отворилась.

Потом, прошед через сени, обратились они к комнатам, где жили столетние старушки-голландки. Алеша никогда у них не бывал. Курочка опять хлопнула крыльями, и дверь в старушкины покои отворилась. Прошли во вторую комнату, и Алеша увидел в золотой клетке серого попугая. Чернушка сказала ничего не трогать.

Проходя мимо кошки, Алеша попросил у нее лапки. Вдруг она громко замяукала, попугай нахохлился и начал громко кричать: «Дуррак! дуррак!» Чернушка поспешно удалилась, и Алеша побежал за нею, дверь вслед за ними сильно захлопнулась.

Вдруг вошли они в залу. По обеим сторонам висели на стенах рыцари в блестящих латах. Чернушка шла впереди на цыпочках и Алеше велела следовать за собою тихонько- тихонько. В конце залы была большая дверь. Лишь только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря и бросились на черную курицу. Чернушка подняла хохол, распустила крылья и вдруг сделалась большая-большая, выше рыцарей, и начала с ними сражаться! Рыцари сильно на нее наступали, а она защищалась крыльями и носом. Алеше сделалось страшно, сердце в нем сильно затрепетало, и он упал в обморок.

На следующую ночь опять пришла Чернушка. Опять пошли, но в этот раз Алеша уже ничего не трогал.

Вошли они в другую залу. Чернушка ушла. Тут вошло множество маленьких людей, ростом не более как с пол-аршина, в нарядных разноцветных платьях. Они не замечали Алеши. Затем вошел король. За то, что Алеша спас его министра, Алеша теперь знал урок, не уча. Король ему дал конопляную семечку. И просили ничего никому про них не рассказывать.

Начались классы, и Алеша знал любой урок. Чернушка не приходила. Алеша сначала стыдился, а потом привык.

Притом Алеша сделался страшным шалуном. Однажды учитель, не зная, что с ним делать, задал ему выучить наизусть страниц двадцать к другому утру и надеялся, что он, по крайней мере, в этот день будет смирнее. Но Алеша в этот день нарочно шалил более обыкновенного. На следующий день не мог выговорить ни слова, потому что не было семечки. Его отвели в спальню и сказали выучить урок. Но к обеду Алеша еще не знал урок. Его опять там оставили. К ночи появилась Чернушка и вернула ему зерно, но просила исправиться.

На следующий день ответил урок. Учитель спросил, когда Алеша выучил урок. Алеша растерялся, велели принести розги. Учитель сказал, что не будет пороть, если Алеша скажет, когда выучил урок. И Алеша все рассказал, забыв про обещание, данное подземельному королю и его министру. Учитель не поверил, и Алешу высекли.

Пришла Чернушка попрощаться. Она была закована цепью. Сказала, что народу теперь придется переселиться далеко. Попросила Алешу еще раз исправиться.

Министр пожал Алеше руку и скрылся под соседнюю кровать. На другой день поутру у Алеши была горячка. Недель через шесть Алеша выздоровел и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Источник

Черная курица, или Подземные жители — Антоний Погорельский

— Подите, — отве­чал учи­тель, — только не долго там будьте, уж скоро сде­ла­ется темно.

Алёша поспешно надел свою крас­ную бекешу [18] на бели­чьем меху и зелё­ную бар­хат­ную шапочку с собо­льим око­лыш­ком и побе­жал к забору. Когда он туда при­был, курочки уже начали соби­раться на ноч­лег и, сон­ные, не очень обра­до­ва­лись при­не­сён­ным крош­кам. Одна Чер­нушка, каза­лось, не чув­ство­вала охоты ко сну: она весело к нему под­бе­жала, захло­пала кры­льями и опять начала кудах­тать. Алёша долго с ней играл; нако­нец, когда сде­ла­лось темно и настала пора идти домой, он сам затво­рил курят­ник, удо­сто­ве­рив­шись напе­рёд, что любез­ная его курочка усе­лась на шесте. Когда он выхо­дил из курят­ника, ему пока­за­лось, что глаза у Чер­нушки све­тятся в тем­ноте, как звёз­дочки, и что она тихонько ему говорит:

— Алёша, Алёша! Останься со мною!

Алёша воз­вра­тился в дом и весь вечер про­си­дел один в класс­ных ком­на­тах, между тем как на дру­гой поло­вине часу до один­на­дца­того про­были гости и на несколь­ких сто­лах играли в вист. Прежде нежели они разъ­е­ха­лись, Алёша пошёл в ниж­ний этаж, в спальню, раз­делся, лёг в постель и поту­шил огонь. Долго не мог он заснуть. Нако­нец сон его пре­одо­лел, и он только что успел во сне раз­го­во­риться с Чер­нуш­кою, как, к сожа­ле­нию, про­буж­дён был шумом разъ­ез­жа­ю­щихся гостей.

Немного погодя учи­тель, про­во­жав­ший дирек­тора со свеч­кою, вошёл к нему в ком­нату, посмот­рел, всё ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом.

Ночь была месяч­ная, и сквозь ставни, неплотно затво­ряв­ши­еся, упа­дал в ком­нату блед­ный луч луны. Алёша лежал с откры­тыми гла­зами и долго слу­шал, как в верх­нем жилье, над его голо­вою, ходили по ком­на­там и при­во­дили в поря­док сту­лья и столы.

Нако­нец всё утихло. Он взгля­нул на сто­яв­шую подле него кро­вать, немного осве­щён­ную месяч­ным сия­нием, и заме­тил, что белая про­стыня, вися­щая почти до полу, легко шеве­ли­лась. Он при­сталь­нее стал всмат­ри­ваться: ему послы­ша­лось, как будто что-то под кро­ва­тью цара­па­ется, и немного погодя пока­за­лось, что кто-то тихим голо­сом зовёт его:

Алёша испу­гался! Он один был в ком­нате, и ему тот­час при­шло на мысль, что под кро­ва­тью дол­жен быть вор. Но потом, рас­су­див, что вор не назвал бы его по имени, он несколько обод­рился, хотя сердце в нём дрожало.

Он немного при­под­нялся в постели и ещё яснее уви­дел, что про­стыня шеве­лится, ещё внят­нее услы­шал, что кто-то говорит:

Вдруг белая про­стыня при­под­ня­лась, и из-под неё вышла… чёр­ная курица!

— Ах! это ты, Чер­нушка! — невольно вскри­чал Алёша. — Как ты зашла сюда?

Чер­нушка захло­пала кры­льями, взле­тела к нему на кро­вать и ска­зала чело­ве­че­ским голосом:

— Это я, Алёша! Ты не боишься меня, не правда ли?

— Зачем я буду тебя бояться? — отве­чал он. — Я тебя люблю; только для меня странно, что ты так хорошо гово­ришь: я совсем не знал, что ты гово­рить умеешь!

— Если ты меня не боишься, — про­дол­жала курица, — так поди за мною: я тебе покажу что-нибудь хоро­шень­кое. Оде­вайся скорее!

— Какая ты, Чер­нушка, смеш­ная! — ска­зал Алёша. — Как мне можно одеться в тем­ноте? Я пла­тья сво­его теперь не сыщу, я и тебя насилу вижу!

— Поста­ра­юсь этому помочь, — ска­зала курочка.

Тут она заку­дах­тала стран­ным голо­сом, и вдруг откуда-то взя­лись малень­кие свечки в сереб­ря­ных шан­да­лах, [19] не больше как с Алё­шин малень­кий паль­чик. Шан­далы эти очу­ти­лись на полу, на сту­льях, на окнах, даже на руко­мой­нике, и в ком­нате сде­ла­лось так светло, так светло, как будто днём. Алёша начал оде­ваться, а курочка пода­вала ему пла­тье, и таким обра­зом он вскоре совсем был одет.

Когда Алёша был готов, Чер­нушка опять заку­дах­тала, и все свечки исчезли.

— Иди за мною! — ска­зала она ему.

И он смело после­до­вал за нею. Из глаз её выхо­дили как будто лучи, кото­рые осве­щали всё вокруг них, хотя не так ярко, как малень­кие свечки. Они про­шли через переднюю.

— Дверь заперта клю­чом, — ска­зал Алёша.

Но курочка ему не отве­чала: она хлоп­нула кры­льями, и дверь сама собою отво­ри­лась… Потом, пройдя через сени, обра­ти­лись они к ком­на­там, где жили сто­лет­ние ста­рушки-гол­ландки. Алёша нико­гда у них не бывал, но слы­хал, что ком­наты у них убраны по-ста­рин­ному, что у одной из них боль­шой серый попу­гай, а у дру­гой серая кошка, очень умная, кото­рая умеет пры­гать через обруч и пода­вать лапку. Ему давно хоте­лось всё это видеть, и потому он очень обра­до­вался, когда курочка опять хлоп­нула кры­льями, и дверь в ста­руш­кины покои отворилась.

Алёша в пер­вой ком­нате уви­дел вся­кого рода ста­рин­ные мебели: рез­ные сту­лья, кресла, столы и комоды. Боль­шая лежанка была из гол­ланд­ских израз­цов, на кото­рых были нари­со­ваны синей мура­вой [20] люди и звери. Алёша хотел было оста­но­виться, чтоб рас­смот­реть мебели, а особ­ливо фигуры на лежанке, но Чер­нушка ему не позволила.

Они вошли во вто­рую ком­нату, и тут-то Алёша обра­до­вался! В пре­крас­ной золо­той клетке сидел боль­шой серый попу­гай с крас­ным хво­стом. Алёша тот­час хотел под­бе­жать к нему. Чер­нушка опять его не допустила.

— Не тро­гай здесь ничего, — ска­зала она. — Бере­гись раз­бу­дить старушек!

Тут только Алёша заме­тил, что подле попу­гая сто­яла кро­вать с белыми кисей­ными зана­вес­ками, сквозь кото­рые он мог раз­ли­чить ста­рушку, лежа­щую с закры­тыми гла­зами; она пока­за­лась ему как будто вос­ко­вая. В дру­гом углу сто­яла такая же точно кро­вать, где спала дру­гая ста­рушка, а подле неё сидела серая кошка и умы­ва­лась перед­ними лапами. Про­ходя мимо неё, Алёша не мог утер­петь, чтоб не попро­сить у неё лапки… Вдруг она громко замя­у­кала, попу­гай нахох­лился и начал громко кри­чать: «Дур­рак! дур­рак!» В то самое время видно было сквозь кисей­ные зана­вески, что ста­рушки при­под­ня­лись в постели. Чер­нушка поспешно уда­ли­лась, и Алёша побе­жал за нею, дверь вслед за ними сильно захлоп­ну­лась… И ещё долго слышно было, как попу­гай кри­чал: «Дур­рак! дуррак!»

— Как тебе не стыдно! — ска­зала Чер­нушка, когда они уда­ли­лись от ком­нат ста­ру­шек. — Ты, верно, раз­бу­дил рыцарей…

— Каких рыца­рей? — спро­сил Алёша.

— Ты уви­дишь, — отве­чала курочка. — Не бойся, однако ж, ничего, иди за мною смело.

Они спу­сти­лись вниз по лест­нице, как будто в погреб, и долго-долго шли по раз­ным пере­хо­дам и кори­до­рам, кото­рых прежде Алёша нико­гда не виды­вал. Ино­гда кори­доры эти так были низки и узки, что Алёша при­нуж­дён был наги­баться. Вдруг вошли они в залу, осве­щён­ную тремя боль­шими хру­сталь­ными люст­рами. Зала была без око­шек, и по обеим сто­ро­нам висели на сте­нах рыцари в бле­стя­щих латах, с боль­шими перьями на шле­мах, с копьями и щитами в желез­ных руках.

Чер­нушка шла впе­реди на цыпоч­ках и Алёше велела сле­до­вать за собою тихонько-тихонько…

В конце залы была боль­шая дверь из свет­лой жёл­той меди. Лишь только они подо­шли к ней, как соско­чили со стен два рыцаря, уда­рили копьями об щиты и бро­си­лись на чёр­ную курицу.

Источник

Рассказ паустовского черная курица

Чёрная курица, или Подземные жители

Лет сорок тому назад, [1]в С.-Петербурге на Васильевском Острове, в Первой линии, [2]жил-был содержатель мужского пансиона, [3]который ещё до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотой, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского Острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской площади отделён был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями, манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом, [4] – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идёт дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском Острове, в Первой линии.

Дом, которого вы теперь – как уже вам сказывал – не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу. Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки-голландки, из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали. В нынешнее время вряд ли в целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого; настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного! Всё проходит, всё исчезает в бренном мире нашем… но не о том теперь идёт дело.

В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более 9 или 10 лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо [5]сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме. Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно, но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алёша горько чувствовал своё одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом немец, в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, и библиотека эта большею частию состояла из книг сего рода.

Итак, Алёша, будучи ещё в десятилетнем возрасте, знал уже наизусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в романах. Любимое его занятие в длинные зимние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням было мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие веки… Особливо в вакантное время, [6]как, например, об Рождестве или в светлое Христово воскресенье, – когда он бывал разлучён надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, – юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по тёмным, дремучим лесам.

Я забыл сказать вам, что к этому дому принадлежал довольно пространный двор, отделённый от переулка деревянным забором из барочных досок. [7]Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и поэтому Алёше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было – подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми был усеян забор. Алёша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки. Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, [8]или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу.

Другое занятие Алёши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе. Алёша очень коротко с ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал со скатерти. Между курами он особенно любил чёрную хохлатую, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее других; она даже иногда позволяла себя гладить, и поэтому Алёша лучшие кусочки приносил ей. Она была нрава тихого; редко прохаживалась с другими и, казалось, любила Алёшу более, нежели подруг своих.

Однажды (это было во время вакаций, между Новым годом и Крещеньем, – день был прекрасный и необыкновенно тёплый, не более трёх или четырёх градусов мороза) Алёше позволили поиграть на дворе. В тот день учитель и жена его в больших были хлопотах. Они давали обед директору училищ, и ещё накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды. Сам учитель ездил закупать провизию для стола: белую архангельскую телятину, огромный окорок и из Милютиных лавок киевское варенье. Алёша тоже по мере сил способствовал приготовлениям: его заставили из белой бумаги вырезывать красивую сетку на окорок и украшать бумажною резьбою нарочно купленные шесть восковых свечей. В назначенный день поутру явился парикмахер и показал своё искусство над буклями, тупеем и длинной косой [9]учителя. Потом принялся за супругу его, напомадил и напудрил у неё локоны и шиньон [10]и взгромоздил на её голове целую оранжерею [11]разных цветов, между которыми блистали искусным образом помещённые два бриллиантовых перстня, когда-то подаренные мужу её родителями учеников. По окончании головного убора накинула она на себя старый, изношенный салоп [12]и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая при том строго, чтоб как-нибудь не испортилась причёска; и для того сама она не входила в кухню, а давала приказания своей кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях посылала туда мужа своего, у которого причёска не так была высока.

Источник

Черная курица, или Подземные жители — Антоний Погорельский

Лет сорок тому назад, [1] в С.-Петербурге на Васи­льев­ском Ост­рове, в Пер­вой линии, [2] жил-был содер­жа­тель муж­ского пан­си­она, [3] кото­рый ещё до сих пор, веро­ятно, у мно­гих остался в све­жей памяти, хотя дом, где пан­сион тот поме­щался, давно уже усту­пил место дру­гому, нисколько не похо­жему на преж­ний. В то время Петер­бург наш уже сла­вился в целой Европе своею кра­со­той, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на про­спек­тах Васи­льев­ского Ост­рова не было весё­лых тени­стых аллей: дере­вян­ные под­мостки, часто из гни­лых досок ско­ло­чен­ные, засту­пали место нынеш­них пре­крас­ных тро­туа­ров. Иса­а­ки­ев­ский мост, узкий в то время и неров­ный, совсем иной пред­став­лял вид, нежели как теперь; да и самая пло­щадь Иса­а­ки­ев­ская вовсе не такова была. Тогда мону­мент Петра Вели­кого от Иса­а­ки­ев­ской пло­щади отде­лён был кана­вою; Адми­рал­тей­ство не было обса­жено дере­вьями, манеж Кон­но­гвар­дей­ский не укра­шал пло­щади пре­крас­ным нынеш­ним фаса­дом, [4] — одним сло­вом, Петер­бург тогдаш­ний не то был, что тепе­реш­ний. Города перед людьми имеют, между про­чим, то пре­иму­ще­ство, что они ино­гда с летами ста­но­вятся кра­си­вее… Впро­чем, не о том теперь идёт дело. В дру­гой раз и при дру­гом слу­чае я, может быть, пого­ворю с вами про­стран­нее о пере­ме­нах, про­ис­шед­ших в Петер­бурге в тече­ние моего века, теперь же обра­тимся опять к пан­си­ону, кото­рый лет сорок тому назад нахо­дился на Васи­льев­ском Ост­рове, в Пер­вой линии.

Дом, кото­рого вы теперь — как уже вам ска­зы­вал — не най­дёте, был о двух эта­жах, кры­тый гол­ланд­скими чере­пи­цами. Крыльцо, по кото­рому в него вхо­дили, было дере­вян­ное и выда­ва­лось на улицу. Из сеней довольно кру­тая лест­ница вела в верх­нее жильё, состо­яв­шее из восьми или девяти ком­нат, в кото­рых с одной сто­роны жил содер­жа­тель пан­си­она, а с дру­гой были классы. Дор­ту­ары, или спаль­ные ком­наты детей, нахо­ди­лись в ниж­нем этаже, по пра­вую сто­рону сеней, а по левую жили две ста­рушки-гол­ландки, из кото­рых каж­дой было более ста лет и кото­рые соб­ствен­ными гла­зами видали Петра Вели­кого и даже с ним гова­ри­вали. В нынеш­нее время вряд ли в целой Рос­сии вы встре­тите чело­века, кото­рый бы видал Петра Вели­кого; наста­нет время, когда и наши следы сотрутся с лица зем­ного! Всё про­хо­дит, всё исче­зает в брен­ном мире нашем… но не о том теперь идёт дело.

В числе трид­цати или сорока детей, обу­чав­шихся в том пан­си­оне, нахо­дился один маль­чик, по имени Алёша, кото­рому тогда было не более 9 или 10 лет. Роди­тели его, жив­шие далеко-далеко от Петер­бурга, года за два перед тем при­везли его в сто­лицу, отдали в пан­сион и воз­вра­ти­лись домой, запла­тив учи­телю услов­лен­ную плату за несколько лет впе­рёд. Алёша был маль­чик умнень­кий, милень­кий, учился хорошо, и все его любили и лас­кали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пан­си­оне, а ино­гда даже и грустно. Особ­ливо [5] сна­чала он никак не мог при­учиться к мысли, что он раз­лу­чён с род­ными сво­ими. Но потом мало-помалу он стал при­вы­кать к сво­ему поло­же­нию, и бывали даже минуты, когда, играя с това­ри­щами, он думал, что в пан­си­оне гораздо весе­лее, нежели в роди­тель­ском доме. Вообще дни уче­ния для него про­хо­дили скоро и при­ятно, но когда наста­вала суб­бота и все това­рищи его спе­шили домой к род­ным, тогда Алёша горько чув­ство­вал своё оди­но­че­ство. По вос­кре­се­ньям и празд­ни­кам он весь день оста­вался один, и тогда един­ствен­ным уте­ше­нием его было чте­ние книг, кото­рые учи­тель поз­во­лял ему брать из неболь­шой своей биб­лио­теки. Учи­тель был родом немец, в то время в немец­кой лите­ра­туре гос­под­ство­вала мода на рыцар­ские романы и на вол­шеб­ные пове­сти, и биб­лио­тека эта боль­шею частию состо­яла из книг сего рода.

Итак, Алёша, будучи ещё в деся­ти­лет­нем воз­расте, знал уже наизусть дея­ния слав­ней­ших рыца­рей, по край­ней мере так, как они опи­саны были в рома­нах. Люби­мое его заня­тие в длин­ные зим­ние вечера, по вос­кре­се­ньям и дру­гим празд­нич­ным дням было мыс­ленно пере­но­ситься в ста­рин­ные, давно про­шед­шие веки… Особ­ливо в вакант­ное время, [6] как, напри­мер, об Рож­де­стве или в свет­лое Хри­стово вос­кре­се­нье, — когда он бывал раз­лу­чён надолго со сво­ими това­ри­щами, когда часто целые дни про­си­жи­вал в уеди­не­нии, — юное вооб­ра­же­ние его бро­дило по рыцар­ским зам­кам, по страш­ным раз­ва­ли­нам или по тём­ным, дре­му­чим лесам.

Я забыл ска­зать вам, что к этому дому при­над­ле­жал довольно про­стран­ный двор, отде­лён­ный от пере­улка дере­вян­ным забо­ром из бароч­ных досок. [7] Ворота и калитка, кои вели в пере­улок, все­гда были заперты, и поэтому Алёше нико­гда не уда­ва­лось побы­вать в этом пере­улке, кото­рый сильно воз­буж­дал его любо­пыт­ство. Вся­кий раз, когда поз­во­ляли ему в часы отдыха играть на дворе, пер­вое дви­же­ние его было — под­бе­гать к забору. Тут он ста­но­вился на цыпочки и при­стально смот­рел в круг­лые дырочки, кото­рыми был усеян забор. Алёша не знал, что дырочки эти про­ис­хо­дили от дере­вян­ных гвоз­дей, кото­рыми прежде ско­ло­чены были барки, и ему каза­лось, что какая-нибудь доб­рая вол­шеб­ница нарочно для него про­вер­тела эти дырочки. Он всё ожи­дал, что когда-нибудь эта вол­шеб­ница явится в пере­улке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талис­ман, [8] или пись­мецо от папеньки или маменьки, от кото­рых не полу­чал он давно уже ника­кого изве­стия. Но, к край­нему его сожа­ле­нию, не являлся никто даже похо­жий на волшебницу.

Дру­гое заня­тие Алёши состо­яло в том, чтобы кор­мить куро­чек, кото­рые жили около забора в нарочно для них выстро­ен­ном домике и целый день играли и бегали на дворе. Алёша очень коротко с ними позна­ко­мился, всех знал по имени, раз­ни­мал их драки, а забияк нака­зы­вал тем, что ино­гда несколько дней сряду не давал им ничего от кро­шек, кото­рые все­гда после обеда и ужина он соби­рал со ска­терти. Между курами он осо­бенно любил чёр­ную хох­ла­тую, назван­ную Чер­нуш­кою. Чер­нушка была к нему лас­ко­вее дру­гих; она даже ино­гда поз­во­ляла себя гла­дить, и поэтому Алёша луч­шие кусочки при­но­сил ей. Она была нрава тихого; редко про­ха­жи­ва­лась с дру­гими и, каза­лось, любила Алёшу более, нежели подруг своих.

Одна­жды (это было во время вака­ций, между Новым годом и Кре­ще­ньем, — день был пре­крас­ный и необык­но­венно тёп­лый, не более трёх или четы­рёх гра­ду­сов мороза) Алёше поз­во­лили поиг­рать на дворе. В тот день учи­тель и жена его в боль­ших были хло­по­тах. Они давали обед дирек­тору учи­лищ, и ещё нака­нуне, с утра до позд­него вечера, везде в доме мыли полы, выти­рали пыль и вощили крас­ного дерева столы и комоды. Сам учи­тель ездил заку­пать про­ви­зию для стола: белую архан­гель­скую теля­тину, огром­ный око­рок и из Милю­ти­ных лавок киев­ское варе­нье. Алёша тоже по мере сил спо­соб­ство­вал при­го­тов­ле­ниям: его заста­вили из белой бумаги выре­зы­вать кра­си­вую сетку на око­рок и укра­шать бумаж­ною резь­бою нарочно куп­лен­ные шесть вос­ко­вых све­чей. В назна­чен­ный день поутру явился парик­ма­хер и пока­зал своё искус­ство над бук­лями, тупеем и длин­ной косой [9] учи­теля. Потом при­нялся за супругу его, напо­ма­дил и напуд­рил у неё локоны и шиньон [10] и взгро­моз­дил на её голове целую оран­же­рею [11] раз­ных цве­тов, между кото­рыми бли­стали искус­ным обра­зом поме­щён­ные два брил­ли­ан­то­вых перстня, когда-то пода­рен­ные мужу её роди­те­лями уче­ни­ков. По окон­ча­нии голов­ного убора наки­нула она на себя ста­рый, изно­шен­ный салоп [12] и отпра­ви­лась хло­по­тать по хозяй­ству, наблю­дая при том строго, чтоб как-нибудь не испор­ти­лась при­чёска; и для того сама она не вхо­дила в кухню, а давала при­ка­за­ния своей кухарке, стоя в две­рях. В необ­хо­ди­мых же слу­чаях посы­лала туда мужа сво­его, у кото­рого при­чёска не так была высока.

Источник