пустите меня на могилу неруды
Пустите меня на могилу неруды
Шестидесятники запись закреплена
Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Неруду убили!
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает –
погибла свобода.
Погибла свобода –
поэт умирает.
Лежите Вы навзничь, цветами увитый,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
пудовые слезы
к телу
пригнули.
Поэтов
тираны не понимают,
когда понимают –
тогда
убивают.
Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
единственный певчий
среди титулованных,
Вы звали на палубы,
на дни рождения.
Застолья совместны,
но смерти – раздельные.
Вы звали меня почитать стадионам –
на всех стадионах кричат заключенные!
Поэта убили, Великого Пленника.
Вы, братья Неруды,
затворами лязгая,
наденьте на лацканы
черные ленточки,
как некогда алые, партизанские!
Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
анафема!
Немного спаслось за рубеж
на «Ильюшине».
Анафема
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –
анафема!
Анафема!
Анафема!
Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. И побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
Андрей Вознесенский «Анафема», Памяти Пабло Неруды
Пустите меня на могилу неруды
Андрей Андреевич Вознесенский запись закреплена
Памяти Пабло Неруды
Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Неруду убили!
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает –
погибла свобода.
Погибла свобода –
поэт умирает.
Лежите Вы навзничь, цветами увитый,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
пудовые слезы
к телу
пригнули.
Поэтов
тираны не понимают,
когда понимают –
тогда
убивают.
Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
единственный певчий
среди титулованных,
Вы звали на палубы,
на дни рождения.
Застолья совместны,
но смерти – раздельные.
Вы звали меня почитать стадионам –
на всех стадионах кричат заключенные!
Поэта убили, Великого Пленника.
Вы, братья Неруды,
затворами лязгая,
наденьте на лацканы
черные ленточки,
как некогда алые, партизанские!
Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
анафема!
Немного спаслось за рубеж
на «Ильюшине».
Анафема
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –
анафема!
Анафема!
Анафема!
Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. И побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
Пустите меня на могилу неруды
НЕБОМ ЕДИНЫМ ЖИВ ЧЕЛОВЕК
Достигли ли почестей постных,
рука ли гашетку нажала,
в любое мгновенье не поздно –
«Двенадцать» часы ваши пробили,
но новые есть обороты.
Ваш поезд расшибся. Попробуйте
Вы к морю выходите запросто,
спине вашей зябко и плоско,
как будто отхвачено заступом
и брошено к берегу прошлое.
Не те вы учили алфавиты,
не те вас кимвалы манили.
Иными их быть не заставите –
Так Пушкин порвал бы, услышав,
что не ядовиты анчары,
Начните с бесславья, с безденежья.
Злорадствует пусть и ревнует
былая твоя и нездешняя –
А прежняя будет товарищем.
Не ссорьтесь. Она вам родная.
Безумие с ней расставаться.
вы прошлой любви не гоните,
вы с ней поступите гуманно –
как лошадь ее пристрелите.
Не выжить. Не надо обмана.
Я на болотной тропе вечерней
встретил бобра. Он заплакал вхлюп.
красной эмали передний зуб.
Вставши на ласты, наморщась жалко
(у них чешуйчатые хвосты),
хлещет усатейшая русалка.
Ну, пропусти! Ну, пропусти!
Метод нашли, ревуны коварные.
Стоит затронуть их закуток,
Выйдут семейкой, и лапки сложат,
и заслонят от мотора кров.
«Ваша сила – а наши слезы.
В глазках старенького ребенка
слезы стоят на моем пути.
Ты что – уличная колонка?
Ну, пропусти, ну, пропусти!
Может, рыдал, что вода уходит?
Может, иное молил спасти?
Может быть, мстил за разор угодий?
Слезы стоят на моем пути.
Что же коленки мои ослабли?
Не останавливали пока
ни телефонные Ярославны,
ни бесноватые вопли царька.
Или же заводи и речишник
вышли дорогу не уступать,
чтоб я опомнился, супостат?
Будьте бобры, мои годы и долы,
не для печали, а для борьбы,
Будьте бобры, как молчит без страха
совесть, ослепшая спозарань,
«Но пасаран! Но пасаран!»[1]
Непреступаемая для поступи,
непреступаемая – о господи! –
Я его крыл. Я дубасил палкой.
Я повернулся назад в сердцах.
Но за спиной моей новый плакал –
непроходимый дурак в слезах.
Песня сингапурского шута
Оставьте меня одного,
люблю это чудо в асфальте,
Я так и не побыл собой,
я выполню через секунду
людскую мою синекуру.
Душа побывает босой.
Оставьте меня одного,
изгнанник я, сорванный с гаек,
что так доживешь до седин
под пристальным сплетневым оком
то «вражьих», то «дружеских» блоков…
Как раньше сказали бы – с богом
оставьте один на один.
Свидетели дня моего,
вы были при спальне, при родах,
на похоронах хороводом.
Оставьте меня одного.
Оставьте в чащобе меня.
Они не про вас, эти слезы.
Душа наревется одна –
где кафельная береза,
омыта сияньем белесым.
Гляди ж – отыскалась родня!
Я выйду, ослепший как узник,
и выдам под хохот и вой:
«Душа – совмещенный санузел,
где прах и озноб душевой.
поэтому и священны,
как органы очищенья,
а стало быть, и любви».
Лик Ваш – серебряный как алебарда.
В Вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки,
Милый! вот что́ Вы действительно любите,
с Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски выдавленным
Сирый цветок из породы репейников,
но его синий не знает соперников.
Марка Шагала, загадка Шагала –
рупь у Савеловского вокзала!
Это росло у Бориса и Глеба
в хохоте нэпа и чебурек.
Во поле хлеба – чуточку неба.
Небом единым жив человек.
В них витражей голубые зазубрины
с чисто готической тягою вверх.
Поле любимо – но небо возлюблено.
Небом единым жив человек.
В век ширпотреба нет его, неба.
Доля художников хуже калек.
Давать им сребреники нелепо –
небом единым жив человек.
Как занесло васильковое семя
на Елисейские на поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд Опера, Гранд Опера!
В небе коровы парят и ундины.
Зонтик возьми, выходя на проспект.
Небом единым жив человек.
Ваши холсты из фашистского бреда
за Пиренеи несли через снег.
Свернуто в трубку запретное небо,
но только небом жив человек.
Не протрубили трубы господни
над катастрофою мировой –
в трубочку свернутые полотна
воют архангельскою трубой.
Кто целовал твое поле, Россия,
Твои сорняки всемирно красивы,
хоть экспортируй их, сорняки.
С поезда выйдешь – как окликают!
Поле пришпорено васильками,
как ни уходишь – все не уйдешь…
Вечером выйдешь – будто захварываешь,
во поле углические зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
все васильки, все васильки…
Не Иегова, не Иисусе,
ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет –
Небом Единым Жив Человек.
Не придумано истинней мига,
чем раскрытые наугад –
недочитанные, как книга, –
разметавшись, любовники спят.
«Не возвращайтесь к былым возлюбленным…»
Вы молились ли на ночь,
Сенеж, Свитязь и Нарочь?
Вы молились ли на ночь, соборы
На лугах изумлявших
Ты молилась, земля наша?
Как тебя мы любили!
Скука – это пост души,
когда жизненные соки
помышляют о высоком.
Искушеньем не греши.
Скука – это пост души,
скучны вражьи кутежи,
и товарищ вдвое скучен.
Врет искусство, мысль скудна,
Скучно рифмочек настырных.
словно гладь по-монастырски.
Скука – кладбище души,
распускаются в шестерки.
Скука создавала Кука,
край любезнейший когда
Пост Великий на душе.
Скучно зрителей кишевших,
отдыхает, как кишечник.
Ах, какой ты был гурман!
Боль примешивал, как соус,
в очарованный роман,
аж посасывала совесть…
Хохмой вывернуть тоску?
Может, кто откусит ухо?
Помесь скуки мировой
с русской скукой полосатой!
Плюнешь в зеркало – плевок
не достигнет адресата.
Скучно через полпрыжка
потолок достать рукою.
Скучно, свиснув с потолка,
не достать паркет ногою…
«Мама, кто там вверху – голенастенький…»
«Мама, кто там вверху – голенастенький,
руки в стороны – и парит?» –
«Знать, инструктор лечебной гимнастики.
Мир не в силах за ним повторить».
Похороны Гоголя Николая Васильича
I. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…
Н. В. Гоголь. Завещание
Вы живого несли по стране!
Гоголь был в летаргическом сне.
Гоголь думал в гробу на спине:
«Как доносится дождь через крышу,
но ко мне не проникнет, шумя, –
отпеванье нелепое слышу,
понимаю, что это меня.
Вы вокруг меня встали в кольцо,
наблюдая, с какою кручиной
погружается нос мой в лицо,
Разве я некрофил? Это вы!
Любят похороны витии,
поминают, когда мертвы,
забывая, пока живые.
Плоть худую и грешный мой дух
под прощальные плачи волшебные
заколачиваете в сундук,
отправляя назад, до востребования».
позабыть как звучат слова…
«Поднимите мне веки, соотечественники мои,
в летаргическом веке
пробудите от галиматьи.
Поднимите мне веки!
Разбуди меня, люд молодой,
мои книги читавший под партой,
потрудитесь понять, что со мной.
Нет, отходят попарно!
Под Уфой затекает спина,
под Одессой мой разум смеркается.
Вот одна подошла, поняла…
Вместо смеха открылся кошмар
Мною сделанное – минимально.
Мне впивается в шею комар,
он один меня понимает.
Грешный дух мой бронирован в плоть,
безучастную, как каменья.
Помоги мне подняться, господь,
чтоб упасть пред тобой на колени».
«Я вскрывал, пролетая, гроба
в предрассветную пору,
как из складчатого гриба,
из крылатки рассеивал споры.
Ждал в хрустальных гробах,
оробелых царевен горошины.
Что достигнуто? Я в дураках.
Жизнь такая короткая!
Жизнь сквозь поры несется в верхи,
с той же скоростью из стакана
недопитого мною нарзана».
Как торжественно-страшно лежать,
как беспомощно знать и желать,
что стоит недопитый стакан!
«Из-под фрака украли исподнее.
Дует в щель. Но в нее не просунуться.
Что там муки господние
перед тем, как в могиле проснуться!»
Крик подземный глубин не потряс.
Двое выпили на могиле.
Любят похороны, дивясь,
детвора и чиновничий класс,
как вы любите слушать рассказ,
как Гоголя хоронили.
Вскройте гроб и застыньте в снегу.
Гоголь, скорчась, лежит на боку.
Вросший ноготь подкладку прорвал
Памяти Пабло Неруды
Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Лежите Вы навзничь, цветами увитый,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
тираны не понимают,
Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
Вы звали на палубы,
но смерти – раздельные…
Вы звали меня почитать стадионам –
на всех стадионах кричат заключенные!
Поэта убили, Великого Пленника…
наденьте на лацканы
как некогда алые, партизанские!
Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
Немного спаслось за рубеж
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –
Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. И побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
«В человеческом организме…»
В человеческом организме
девяносто процентов воды,
как, наверное, в Паганини
девяносто процентов любви!
Даже если – как исключение –
вас растаптывает толпа,
девяносто процентов добра.
Девяносто процентов музыки,
даже если она беда,
так во мне, несмотря на мусор,
девяносто процентов тебя.
Ты кричишь, что я твой изувер,
и, от ненависти хорошея,
изгибаешь, как дерзкая зверь,
голубой позвоночник и шею!
Недостойную фразу твою
не стерплю. Побледнею от вздору.
Но тебя я боготворю.
И тебе стать другой не позволю.
Эй, послушай! Покуда я жив,
будет люд Тебе в храмах служить,
на Тебя молясь, на паскуду.
золотое, как пыльца.
Сдохли б Вены и Парижи
от такого платьица!
Будто тело запотело,
а на теле – ни черта.
стало некуда носить.
Так поэт, затосковав,
ходит праздно на проспект.
Было слов не отыскать,
стало не для кого спеть.
Было нечего терять,
стало нечего найти.
Для кого играть в театр,
Похожие книги на «Выпусти птицу!», Вознесенский Андрей Андреевич
Вознесенский Андрей Андреевич читать все книги автора по порядку
Выпусти птицу! отзывы
Отзывы читателей о книге Выпусти птицу!, автор: Вознесенский Андрей Андреевич. Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Уважаемые читатели и просто посетители нашей библиотеки! Просим Вас придерживаться определенных правил при комментировании литературных произведений.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Вознесенский Андрей Андреевич
Книга «Иверский свет»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
ио — иуды, но без их нвива,
Но кто же мы на самом деле?
Но ведь нас родили!
Виновница надои выполняла,
ей скажет в простоте
Кружка вспенится парная
с завышенным процентом ДДТ.
Только эхо в пустынной штольне.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
По стене свисала распластанная,
за хвост подвешенная с потолка,
И услышал я вроде гласа.
«Добрый день, — я услышал, — мастер!
Но скажите — ради чего
Вы съели 40 тонн мяса?
В Вас самих 72 кило
Вы съели стада моих дедушек, бабушек.
Я не вижу Вас» Вы, чай, в «бабочке»,
как член Нью-Йоркской академии искусств?
Но Вы помните, как в кладовке,
в доме бабушкиного тепла,
Вы давали сахар с ладошки
И когда-нибудь, лет через тридцать,
внук ваш, как и Вы, человек,
провожая иную тризну,
отпевая тридцатый век,
в пустоте стерильных салонов,
словно в притче, сходя с ума,—
ни души! лишь пучок соломы —
закричит: «Кусочка дерьма!»
Видно, спал я, стоя, как кони.
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
Но досматривать сон не стал я.
Я спешил в Сент-Джорджский собор,
голодающим из Пакистане
мы давали концертный сбор.
«Миллионы сестер наших в корчах,
миллионы братьев без корочки,
миллионы отцов в удушьях,
миллионы матерей худущих. »
И в честь матери из Бангладеша,
что скелетик сына несла
с колокольчиком безнадежным,
я включил, как «Камо грядеши?»,
Колокол, триединый колокол,
Колокол, крикни, колокол,
что кому-то нечего есть!
Пусть хрипла торопливость голоса,
но она чистота и есть!
Колокол, красный колокол,
хохотом, ахни хохотом,
хороша чистота огнем.
Колокол, лебединый колокол,
мой застенчивейший регистр!
лишь возлюбленный голос чист.
Колокольная моя служба,
ты священная мол страсть,
но кому-то ежели нужно,
чтобы с голоду не упасть,
Знаменитые ростовские колокола.
даю музыку на осьмушки,
чтоб от пушек и зла спасла.
Как когда-то царь Петр на пушки
Боен нет в Чикаго. Где бойни?
горят мои сосны смыкаются
в лице моем мутном как зеркало
смеркаются лоси и пергалы
природа в реке и во мне
и где-то еще — извне
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
три женщины брезжут в одной
как матрешки — одна в другой
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
а третья — та в уголок
забилась как уголек
она меня не простит
мне светит ее лицо
как со дна колодца —
скользая через лес,
Я опоздал к отходу их
Когда их бог задумал,
что в душу мне задует
О, эта зависть резкая,
два спаренных ствола —
как провод перерезанный
к природе, что ушла.
Сквозь пристальные годы
кто опоздал к отлету,
Памяти Павло Неруды
Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.
Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает — погибла свобода.
Поэтов тираны не понимают,
когда понимают — тогда убивают.
Лежите Вы навзничь, цветами увитый,—
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
Вы звали на палубы,
но смерти — раздельные.
Вы звали меня почитать стадионам —
на всех стадионах кричат заключенные!
Поэта убили. Великого Пленника.
наденьте на лацканы
как некогда алые, партизанские!
Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.
Анафема вам, солдафонская мафия,
Немного спаслось за рубеж
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно —
Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. Й побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.
РАЗГОВОР С ЭПИГРАФОМ
Владимир Владимирович, разрешите представиться!
Я занимаюсь биологией стиха.
Есть роли более пьедестальные,
но кому-то надо за истопника.
У нас, поэтову дел по горло,
кто занят садом, кто содокладом.
Другие, как страусы, прячут головы,
отсюда смотрят и мыслят задом.
Среди идиотств, суеты, наветов
поэт одиозен, порой смешон —
пока не требует поэта
к священной жертве
И когда мы выходим на стадионы в Томске
или на рижские Лужники,
вас понимающие потомки
тянутся к завтрашним сквозь стихи.
Ходят на поэзию, как в душ Шарко.
Даже герои поэмы «Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».
понимаемы проценгоэ на десять.
Оставались Асеев и Пастернак.
как бы кто ни надеялся!—
Мы будем драться за молодняк.
Как я тоскую о поэтическом сыне
класса «Ту» и 707-«Боинга».
И когда этот случай счастливый представится,