прости меня отец ибо я согрешил
Перевод песни Forgive me Father (I have sinned) (Cradle of Filth)
Forgive me Father (I have sinned)
Прости меня, Отец (я согрешил)
Forgive me Father, I have sinned
Darkness put her painted claws in me again
Her vision drowns like service wine
Whispered kisses so divine
I was blessed but now I’ve come undone
Storm clouds roll out overhead
Above their master
End of all flesh, end of all days
Love predicts disaster
In her precious ways
I was burned, a sacerdotal soul
By the Demon Queen of my dreams
Infatuation turned to total control
Her rose was sweet
But her thorns were barbarous
«Love me
And worship me
I’ll lavish you and ravish you
Fulfil all wishes and fetishes too
Many never want to see
Many never want to know
The truth behind their fantasies
Their deepest needs
Let alone be shown them»
Forgive me Father, I have sinned
Darkness put her painted claws in me again
Her vision drowns like service wine
Whispered kisses so divine
I was blessed but now I’ve come undone
Nothing left to do but run
Sodom rolls out modern death
On casters ever faster
End of all Flesh, End of all Days
The stars predict disaster
In her bastard ways
«Love me
And worship me
I’ll nurture you and hurt you too
Fulfil all wishes for my sad Aladdin»
She comes to me
Like a sandstorm in an hourglass
A whirlwind of desire
I am hypnotised
To think beyond the pale
Beyond heart-stopping eyes
And sopping thighs
I’m won’t to fail
A wicked spell cast over me
Addicted to her utterly
Despite the horrors that gestate
Beneath the beautiful
«I’ll grant you life beyond your ken
The envy of all other men
Whatever vice will make you spend
Eternity with me»
Satan’s concubine
She makes her crime scenes shine from heaven
Forgive me Father, I have sinned
Darkness put her painted claws in me again
Her vision drowns like service wine
Whispered kisses so divine
I was blessed but now I’ve come undone
Прости меня, Отец, ибо я согрешил.
Тьма опять вонзила в меня пёстрые когти,
Её взгляд оглушает, словно церковное вино,
Поцелуи шёпотом так божественны.
Я был благословлен, но теперь я пал.
Штормовые облака расстилаются над головой,
Прямо над своим хозяином.
Конец жизни, конец света.
Любовь пророчит несчастье
На её прелестных путях.
Я был сожжён, душа священника,
Королевой демонов из моих грёз,
Одержимость обернулась полным контролем.
Была сладка её роза,
Но шипи жестоки.
«Люби меня
И поклоняйся мне.
Я отблагодарю тебя и доставлю великое наслаждение,
Исполню все желания и пристрастия.
Многие не хотят увидеть,
Многие не хотят познать
Правду, скрытую за стеной фантазий,
Самые потаённые желания,
Пусть же они познают одиночество»
Прости меня, Отец, ибо я согрешил.
Тьма опять вонзила в меня пёстрые когти,
Её взгляд оглушает, словно церковное вино.
Поцелуи шёпотом так божественны.
Я был благословлен, но теперь я пал.
Ничего не осталось кроме как бежать.
«Люби меня
И поклоняйся мне.
Я удовлетворю тебя и сделаю больно,
Исполню все желания моего грустного Аладдина»
Она идёт ко мне,
Подобно буре в песочных часах,
Вихрем желаний.
Я под гипнозом,
Мысли заперты за частоколом,
Внутри глаз, останавливающих сердца,
И мокрых бёдер,
Я не должен пасть.
Злое заклятье накладывается на меня,
Я абсолютно одурманен ею,
Несмотря на ужас, что скрывается
За её красотой.
«Открою тебе то, что лежит за гранями твоего разума,
То, чего жаждут все мужчины,
И неважно, какой порок заставит тебя провести
Со мной вечность»
Наложница Сатаны,
Она озаряет сцены преступлений прямо с небес.
Прости меня, Отец, ибо я согрешил.
Тьма опять вонзила в меня пёстрые когти,
Её взгляд оглушает, словно церковное вино,
Поцелуи шёпотом так божественны.
Я был благословлен, но теперь я пал.
Простите, святой отец, ибо я согрешила
Простите, святой отец, ибо я согрешила
Из-за двери доносились приглушённые звуки песни, слова которой разобрать было невозможно. Распахнув дверь, мужчина увидел дочь сидящей на кровати. Несколько секунд девочка сверлила отца глазами, а затем перешла на злое шипение:
— Оставь меня в покое и уходи прочь!
— Элизабет! Что за отвратительнейшее поведение? – возмутился мужчина и вошёл в спальню.
— Вон отсюда! – она указала пальцем на дверь. Её болезненный и надорванный крик, от которого кровь застывала в жилах, разнёсся по всем этажам дома.
— Может не стоит этого делать? Мне уже не нравится эта идея, – встревоженно проговорила рыжеволосая девушка.
— Ты такая трусливая, – возмутилась Элизабет, расставляя свечи вокруг себя так, чтобы красная свеча (свеча огня) была на стороне Запада, — Знаешь, а раньше ты мне казалась бесстрашной, – она начала смеяться, — Эй, ты там что-ли приросла к земле? – повернувшись к подруге, воскликнула та, — Давай, сыпь соль против часовой стрелки вокруг свечей по кругу!
Рыжая не стала возражать. Наоборот, молча кивнула и выполнила просьбу подруги. В глубине души Бетти была уверена, что им не стоит этого делать, но поскольку отступать было поздно, девушка продолжила подготовку к обряду.
— Так-то лучше, – одобрительно кивнула первая и потушив керосиновую лампу, зажгла свечи.
В воздухе витал аромат ладана и шалфея. Когда всё было готово, время уже близилось к полуночи. Очертания деревьев расплывались в мутной пелене беспрерывно моросящего дождя. На улице скулили собаки. Девушки положили на пол спиритическую доску и уселись как можно удобнее. Капли дождя барабанили по просевшей крыше. Мимо пробежала крыса, а за ней ободранная кошка, голодными глазами глядя на свою добычу. Хлоя приглушённо взвизгнула и, закрыв лицо, уткнулась головой в колени.
— Тс-с-с… – прошипела Бет.
На чердаке царил полумрак – казалось, что все предметы окутаны дымкой. От пыли и паутины всё казалось косматым и лохматым. Элизабет поёжилась от неприятного дуновения ветерка, который проникал в щели старинного семейного дома. Половицы, доски перекрытий достаточно прогнили, чтобы «удачливому» посетителю чердака когда-нибудь посчастливилось провалиться вниз.
— Готова? – с полным осознанием всех реальных рисков, но без страха и сомнения спросила зачинщица.
«Ну, начали!» – пронеслось у обеих девушек в голове одновременно.
Посередине лежала доска с алфавитом, цифрами и фразами: «Да», «Нет», «Не знаю», «Здравствуйте», «До свидания». Разнообразие и оригинальность символов поражали. Взявшись за руки, на душе Хлои появилась тревожность, с которой она никак не могла расстаться. Бетти испытывала совершенно другое чувство – её безумные зелёные глаза светились в темноте и вселяли в подругу страх.
— Расслабься и отпусти мои руки, плавно кладя их на колени, – прошептала Бет, и положила указательный палец на указатель доски, закрыв при этом глаза.
Хлоя беспрекословно всё выполняла, не задавая лишних вопросов.
— Здесь есть кто-нибудь кроме нас?
В полной тишине прошли несколько жутких минут. Внезапный порыв ветра неожиданно распахнул окно, отчего девушки обернулись. Рыжая из-за всех сил старалась выглядеть смело, хотя внутри всё дрожало от страха.
— Не вставай. Рано ещё выходить из «игры». Мы не заслужили такой смерти, – Бетти почувствовала эту слабинку и на фоне её страха, её собственный властный голос звучал ещё более впечатляющим.
Пальцы Бет резко двинулись к отметке «Да», отчего та вздрогнула. Девушки переглянулись.
— Сколько духов в этой комнате?
Стрелка плавно передвинулась к цифре «1». Вдруг свечи одна за другой начали гаснуть: то ли от сквозняка, то ли от дыхания. Детские игры закончились. Это понимали обе. Они призвали нечто тёмное, ужасное и, – это «что-то» было в ярости. Хлоя закрыла от страха глаза, а Элизабет не чувствовала себя уже такой бесстрашной. Глаза не блестели как раньше – они потухли. Хриплый голос, в котором не было ничего человеческого, невольно возник в голове рыжей. Смотреть на всё это не хотелось, но почувствовав мёртвое дыхание, открыла глаза и увидела перед собой бледный силуэт призрака. Рассудок Хлои помутнел и, забыв про указания подруги, побежала прочь с чердака. Споткнувшись о подвернувшийся в темноте мусор, потеряла равновесие, кубарем полетев с лестницы. Бэт сидела неподвижно до тех пор, пока сущность не испарилась в воздухе. Могильный холод исчез, в комнате стало ощутимо теплее. Потухшие свечи вдруг вспыхнули синеватым огнём. Внизу раздался отчаянный крик миссис Джонсон. Быстро спустившись по лестнице, Бет увидела бездыханное тело Хлои. Скрючившееся тельце лежало на полу и не двигалось – её шея была свёрнута под неестественным углом. В глазах застыл неподдельный ужас. Бетти обомлела, сознание вернулось, но двигаться не хотелось.
На следующий день, после отпевания, Хлою похоронили на кладбище *Z. Убитые горем родители подошли к дочери. На миссис Дей нахлынула истерика. Двое высоких мужчин с помощью троса опускали гроб в тёмный квадрат выкопанной могилы. По крышке «застучали» комья земли, срывающиеся с лопат работников кладбища. После того как все разошлись, Элизабет подошла к каменному надгробию: на памятнике она прочла фамилию, имя, отчество и даты жизни лучшей подруги. Сверху была выгравирована надпись «Здесь покоится душа Хлои Дей».
К обеду солнце уже не грело, а пекло. Дышать становилось труднее. Птицы, сидя на широких стволах деревьев, радовали своим прекрасным пением, но Элизабет считала это «отвратным» чириканьем. Всю её голову занимали мысли о смерти подруги. Если б она не потащила её в ту ночь на чердак – ничего бы не произошло. Запоздалые угрызения совести, когда ничего уже не можешь исправить. Бет моргнула, чтобы сбросить повисшие на ресницах слёзы и поджав губы, еле подавляя гнев – упала на колени и, проводя пальцами по памятнику, изо рта вырвалось вялое: «Прости меня».
От стены отделилась полупрозрачная фигура, похожая на утреннюю дымку над рекой, и «вошла» в тело спящей девушки. Её тело тут же отозвалось сотней маленьких иголочек. Ни единого шороха не было слышно, ни единого звука.
— Я не хотела! – Элизабет завопила кому-то во сне, нервно дёрнувшись.
Проснувшись в холодном поту, хриплое дыхание было отчётливо слышно в комнате, которую освещала луна. На девушку нахлынула тошнота. Отбросив одеяло и вскочив на кровать, стала медленно ощупывать себя руками. После смерти Хлои ночные кошмары преследовали каждую ночь.
«Нужно взять себя в руки» – крутилось в голове.
— Сон. Это всего лишь кошмарный сон, – бубнила себе под нос девушка, но успокоиться была не в силах.
С той ночи чувства и эмоции Бет менялись ежесекундно: то грустная как осенняя погода, то счастливая как маленький ребёнок. Похожим было и физическое состояние: то внезапная рвота, сопровождающаяся диареей, повышением температуры, сильной слабостью и недомоганием, то вполне хорошее состояние для ребёнка. К девочке несколько раз на дню приезжали доктора, но выявить какую-либо болезнь не удалось. По всем показателям она была здорова.
Вечером в дом Джонсонов пришли гости и мило беседуя, пили чай. Миссис Джонсон медленно отпивала из чашки, когда наверху послышался грохот, будто что-то рухнуло – после топот и звук бьющегося стекла.
— Да что там, чёрт возьми, творится?! – возмутился мистер Джонсон и с громким стуком поставил чашку на стол, при этом разлив немного чая.
— Тише, я сейчас схожу и проверю. Она ещё не отошла после смерти Хлои. Ей трудно, – произнесла миссис Джонсон спокойным голосом.
Извинившись, встала из-за стола и, поднявшись на второй этаж, услышала приглушённые голоса, доносящиеся из комнаты дочери. Дверь медленно открылась, в комнату вошла мать Элизабет, Эмма, и увидела, что дочь устроила в комнате настоящий погром. Посреди всего этого бардака сидела Бет и, наклонив голову вниз что-то ела, тихо напевая песню.
— Бетти, – прошептала Эмма и подошла к дочери, усевшись рядом.
Девочка повернула голову. У миссис Джонсон пропал дар речи. Её дочь, обезумевши, вырывала органы крысы, поедая их прямо на глазах у матери. Рот был испачкан кровью. Не обращая никакого внимания на крики, она продолжала жадно чавкать. Эмма с отвращением вырвала у неё из рук крысу и кинула в угол. Девушка подняла глаза, в ту же секунду они наполнились злобой и жаждой. Одичавшая Элизабет набросила на женщину и в один миг перегрызла ей сонную артерию. Волосы девушки беспорядочно растрепались. Разорвав одежду, она стала кромсать кожу, впиваясь зубами в податливую плоть – вырывая куски мяса. Не проявляя никакого милосердия по отношению к матери. Сущность окончательно подчинила себе тело и разум девочки. Внизу послышались шаги. Бет подскочила и, открыв шкаф, затолкала тело Эммы. Предварительно вытерев салфеткой рот и усевшись на край кровати. Распахнув дверь, мужчина увидел дочь сидящей на кровати. Несколько секунд девочка сверлила отца глазами, а затем перешла на злое шипение:
— Оставь меня в покое и уходи прочь!
— Элизабет! Что за отвратительнейшее поведение? – возмутился мистер Джонсон и вошёл в спальню.
— Вон отсюда! – она указала пальцем на дверь.
Её болезненный и надорванный крик, от которого кровь застывала в жилах, разнёсся по всем этажам дома. Заметив следы крови, которые вели от кровати до шкафа, мужчина подошёл ближе к платяному шкафу. Девочка заметно напряглась. Неожиданно из небольшой щели шкафа выпала покусанная женская рука. Он побледнел и со страхом перевёл взгляд на дочь. На лице девочки появилась кривоватая улыбка. Мужчина и опомниться не успел, как Элизабет накинулась на него и больно укусила за руку. С невероятной силой он оттолкнул её, что та отлетела до самой стены. Резко закрыв дверь, подпёр её тяжёлой этажеркой. Не обращая внимания на гостей, Джонсон выбежал на пустынную улицу и побежал к церкви. На его лице отчётливо выражалось острое ощущение опасности, страха и жуткой нервозности. Настойчиво стуча кулаками о дверь, мужчине всё-таки её отрывают.
— Отец Аднет! – выпалил он, задыхаясь от быстрого бега, — Беда стряслась!
— Что случилось? – священник непонимающе смотрит на него, слова получаются рванными и еле слышными.
Священник не торопится с ответом. Его пальцы медленно перебирают чётки, зажатые в правой руке. На запястьях висят медные распятья.
— Сейчас, – с этими словами отец Аднет удаляется на несколько минут и выходит уже с двумя помощниками.
— Идём, Эндрю, – обратился один из них к мистеру Джонсону.
Мужчина привёл священнослужителей в дом. Гости в спешке покинули дом после того, как хозяин дома в панике выбежал. Элизабет всё так же сидела на полу и царапала ногтями на досках символы.
— Элизабет, – уверенным тоном обратился отец Аднет к девочке.
— Это я во всём виновата, – тихим голосом ответила девушка, — из-за меня они погибли. Я считала это игрой, но это… мы не должны были вызывать его, – неуверенно и с запинками говорила Бет.
— Кого его? Ты знаешь его имя? Скажи мне, Элизабет.
Пока Аднет разговаривал с задумчивой до рассеянности девочкой, один из его помощников очертил мелом круг возле кровати и посыпал его солью, а второй расставил и зажёг свечи.
Двое помощников при свете лампы в другой комнате пытались найти в книгах по экзорцизму что-либо похожее. Привязав девушку к кровати, священник открыл Библию и начал произносить слова на латыни, всё это время перекрещиваясь:
— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sanctus Satanas Isidi.
Девушку начало выворачивать. Громкий, нечеловеческий крик вырывался из её горла. После она начала истерически смеяться. Эндрю стоял в дверном проёме и молился за дочь.
Борьба продолжалась около двух часов, пока демон не отпустил тело девушки.
— Он ушёл? – встревоженно спросил у священника мистер Джонсон, аккуратно подходя к дочери и кладя руку на лоб.
Отец Аднет отрицательно покачал головой и начал чертить символы мелом, читая заклинания изгнания. Двое помощников и сам Эндрю повторяли все слова за ним. Элизабет корчилась от боли, кричала и выла в агонии. Ужасные вопли, которые заставляли сердце спускаться в пятки. Чёрный сгусток энергии медленно начал выходить из тела, пытаясь нецензурно выражаться через девушку.
— Vade ad infernum demergeris! – выкрикнул Аднет, и демон испарился в воздухе.
На кладбище, присыпанном летней росой, склонившись возле могилы матери, стояла Элизабет. За столь короткое время это место стало до боли родным. Ведь здесь по её вине похоронены два самых близких человека.
Прости меня отец ибо я согрешил
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.
Интересное сооружение – исповедальня. Нечто среднее между платяным шкафом и церковной скамьей, лакированная деревянная конструкция, являющаяся, пожалуй, единственным предметом мебели, который никогда не привлекал интерес коллекционеров. Едва ли, войдя в роскошный современный дом где-нибудь, скажем, в Ислингтоне, вы увидите в прихожей исповедальню, а гордый хозяин небрежно признается: «Вот, купили эту штуку на аукционе… Нам показалось, что она будет замечательно здесь смотреться. И верхнюю одежду вешать очень удобно».
Исповедальня напоминает нечто иное – например, кабинку в тюремной комнате для свиданий, место, где на несколько минут в месяц заключенные встречаются со свободными людьми, чтобы обменяться парой банальностей и взаимных обвинений.
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Тень за решеткой. Тесная близость безымянных. Ужас из-за того, что душа сейчас обнажится и страх не сможет больше оставаться незамеченным. – Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Но она лишь страдала от угрызений совести – этого бича всех верующих, напасти изнурительной, словно сыпь. В принципе, угрызения совести и есть что-то вроде умственной сыпи. Почешешь – станет еще хуже. Из-за угрызений совести люди уезжают в Африку, где ведут миссионерскую деятельность и заражаются уже настоящей сыпью. – Меня одолевают сомнения, – сказала она.
– О Господи, дитя мое! Мы все сомневаемся, – сказал он ей. – И я тоже.
– В том, кому слышна эта исповедь.
Что это донеслось из-за решетки – неужто подавленный смешок? Он даже мельком глянул влево, но за сплетением стальных прутьев увидел лишь тень. Снаружи по большой базилике бестолково сновали люди; внутри душной деревянной коробки царила загадочная интимность – между ним и этим едва различимым, неуловимым силуэтом.
Сквозь преграду, разделявшую их, тянулся легкий запах духов – мускусный, с острым, но завуалированным фруктовым привкусом.
– Простите, святой отец. Простите.
– Ты должна относиться к исповеди серьезно или же не исповедоваться вообще, – упрекнул он девушку.
– Что-нибудь еще, помимо этих сомнений?
– Я касалась себя, отец.
– Всего однажды? – Нельзя проявлять чрезмерную настойчивость. Разумеется, это грешно. Священника ожидала целая змеиная яма грехов: сладострастная пытливость и похоть извивались в той яме подобно гадам.
– Если это вошло в привычку, то это одно дело. Если же это – случайная слабость, то совсем другое. Что же это.
Она негромко хихикнула. На сей раз тень за решеткой исповедальни определенно хихикнула.
– Скорее, все же случайная слабость.
– Ты воспринимаешь это со всей серьезностью?
– Простите. Меня насмешило то, как вы это произнесли – словно торговались со мной. Меняли раскаяние на епитимью.
– Не следует глумиться над подобными вещами.
– Простите, – повторила она. – Простите меня.
Он сказал что-то насчет истинных побуждений к исповеди и прочел ей небольшую лекцию об искреннем раскаянии, Божьей любви и прощении грехов.
– Грех – это отсутствие Бога. Не больше, но и не меньше. Если ты воистину хочешь вернуться к Богу, то исповедь имеет смысл. Лишь в этом случае.
– Да, – сказала она. – Этого мне бы и хотелось.
Он отметил, с какой осторожностью она употребила сослагательное наклонение, но не стал заострять на этом внимание.
– В качестве искупления своего греха прочти Десятикнижие по четкам и помолись о своем духовном здоровье. Теперь же приступай к обряду покаяния.
Религиозные ритуалы – язык, понятный лишь посвященным. Она произнесла одну маленькую формулу, состоявшую из самокритики и обещания встать на путь благочестия, а он отпустил ей грехи. Затем она шепотом поблагодарила его и вышла из тесной коробки, позволив той таинственной, мимолетной близости, что присуща исповедальне, улетучиться. Близость эта выпорхнула из гнетущих сумерек и растаяла во внешнем мире.
Он повернулся направо и отодвинул другой ставень, обнаружив там новую тень – новый комок прегрешений, сомнений и мытарств.
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил…
В шесть часов вечера он запер ставни и, подобно тому как хирург стягивает резиновые перчатки, снял с шеи епитрахиль. Духовник ли, хирург – обоих объединяет чувство близости (в первом случае – духовной, во втором – физической) и анонимность общения. Один копошится во внутренностях пациента, другой – в заветных тайнах, и оба выполняют свою работу сколь смиренно, столь и безучастно.
Покинув исповедальню, он вышел под скрещение нефов под внушающий ужас пустой купол, под кривые мозаики под гигантский простор, который Микеланджело Буонарроти назвал бы «зданием-вором, расхитившим воздух». Неужели обычное пустое пространство пробуждало это сверхъестественное чувство? Люди суетливо метались по мозаичному полу, точно песчинки, подхваченные волной: туристы, и паломники, и те, которые представляли собой промежуточный вариант (последних, возможно, было большинство). Свечи мерцали вокруг балюстрады, откуда можно было взирать на углубление с апостольской гробницей. Люди толпились там, точно уличные зеваки, желающие удостовериться, что это не подделка. Одна девушка как-то даже спрашивала у него об этом. Разумеется, он заверил ее, что сам апостол действительно может быть похоронен здесь.
– Может быть похоронен, отец?! – возмутилась она. – Что же это за вера?!
А в самом деле, что это за вера? Жалкая, иссушенная субстанция, совокупность привычки, непослушания и тревоги.
– Сам материальный факт не имеет значения, – сказал он ей, – и относится, скорее, к области археологии, а не богословия. Духовная реальность такова, что, сидя у себя в гостиной, вы столь же близки к Богу, как и в стенах базилики. Однако базилика приобретает ценность, если укрепляет вашу веру.
И тогда женщина – седовласая, с усталым и разочарованным лицом, с акцентом, который он принял за немецкий, – задала любопытный вопрос:
– А вашу веру она укрепляет, святой отец?
На улице лил дождь. Огни сверкали на влажных базальтовых плитах пьяццы; рождественская елка измарала всю обстановку, словно клякса, поставленная северным язычеством. Оранжевое сияние города озаряло тучи, словно отблеск разрушительного пожара. Сквозь струи дождя он побежал в свой номер, где принял душ и переоделся к приему, который должен был состояться этим вечером в одном из бесчисленных городских палаццо. Этим приемом закрывался конгресс, длившийся всю прошлую неделю.
Прием оказался мероприятием прескучным – мельтешение черного, серого и темно-синего под присмотром нимф и богинь, что резвились на потолке, выполненном в стиле позднего маньеризма. Розовые груди и дряблые пенисы покачивались над головами порядочных церковников. Иной раз возникала вспышка света: при появлении епископа, или женщины-дипломата, отдающей дань положенной вежливости, или жены одного англиканского священника (а то и возлюбленного другого), – но главенствовал там все же римско-католический дух, дух клерикализма, замкнутости и самодовольства.
– Это Мандерлей Дьюер, – сказали ему, и, прежде чем он успел что-либо осознать, он уже пожимал руку одной из немногих женщин в зале. Она удивила его тем, что сумела вспомнить его имя.
– Я, кажется, читала вашу статью в «Таймс». Что-то о свитках с Мертвого моря…
Он рассеянно взглянул на нее, ощущая неловкость в присутствии женщины.
– Не то чтобы свитки… Так, отдельные фрагменты. Папирусы Эн-Мор.
– Первые Евангелия, – сказал мужчина, который их познакомил. – Вероятно, это важнейшие письменные свидетельства, обнаруженные за последние пятьдесят лет.