меня били все даже понятые
«Теперь не могу обнять маму»: люди, которых били в детстве, рассказали, почему они до сих пор не простили родителей
Бить детей нельзя. Ни шлепком, ни подзатыльником, ни ремнем или кулаками — они этого не забудут и всю жизнь будут хранить на взрослых обиду. Очередное тому подтверждение — дискуссия в «Твиттере», в которой десятки россиян рассказали о «воспитательных мерах» своих родителей и о том, как всё это навсегда испортило их отношения.
Вот что говорят те, кто помнит, как их обижали в детстве, и не находит этому никакого оправдания (стилистику мы не меняли, кое-где поставили недостающие запятые):
Меня била мама, и вещами, когда я не убиралась в комнате, и пяльцем в голову кидала из-за того, что у меня не получалась вышивать крестиком. И много чего, что я уже не особо помню. Ее тоже били ее родители ремнем, да и сама она была подполковник, очень вспыльчивая.
В детстве лет до десяти меня били родители, в особенности отец. Сейчас они подобрели, но я не могу их спокойно обнять, сказать, что люблю, и даже боюсь папиных прикосновений. Запомнился случай, когда я не понимала математику и папа, пытаясь объяснить ее, сорвался на меня. В итоге я убегала от папы по квартире и зажалась в маминой комнате на кровати. Когда он полез за мной и уже замахнулся на меня рукой, я вся в слезах тогда просто не могла дышать, благо мама подоспела до того, как он меня ударил.
О да, спасибо вам большое за шрамы от ремня. Спасибо за то, что чувство вины теперь всегда со мной. Спасибо за закомплексованность. Спасибо за то, что вы, уважая мое личное пространство, читаете мои переписки.
Мои родители развелись в моем детстве. Жила то с папой, то с мамой. Мать *** за любой неугодный ей поступок. И *** очень жестоко, пинала ногами, бляшкой от ремня попадала на лицо до крови и т.п. Папа вообще не бил. Всё детство умоляла папу меня забрать у мамы навсегда.
С самого начала всё было словесно, но один раз, я помню ярко, мама избила меня дневником по лицу за двойку. Отец держал ремень, когда я не могла решить задачу. В 18 лет я кричала на них, чтобы они оставили меня в покое — они смеялись и снимали мои слезы и гнев на камеру. Сейчас мне 21, живу отдельно, с ними не общаюсь, а они негодуют: как так-то? На мои замечания, что в любом диалоге меня унижали, не слушали и обсерали мое мнение, они говорят: «Да ты шуток не понимаешь и ты обижаешься ни на что!»
Мать орала по любому поводу, закатывала истерики, манипулировать пыталась. Била редко, но когда уж реально в ярость впадала. Один раз прилетело кочергой. Я не терпела, а убегала и пыталась отбиваться. Потом уже когда «внезапно» стала выше нее, она мне ничего не могла сделать. Я на автомате ставила «блок», и максимум она била по сгибу руки. Ей же больнее. От этого еще больше психовала и орала, но бить меня было уже бесполезно. Хотя она и пыталась начать выдавать мне почаще «воспитательные меры», когда я выросла.
Дед бил меня, мою маму. Общаюсь сквозь зубы, заставляю себя буквально. Он стал старый и немощный, одинокий. Но я всё помню. Не могу забыть, как он мне нос разбил. Как закрывала голову мамы руками от него. Как он пытался ударить меня головой о стену, называя ***. Все помню.
В детстве, когда меня *** мать всеми подручными материалами (однажды это зеркальный фотоаппарат), говорила, что заслужил. Заслуги были разные — то плохие отметки, то поздно пришел домой, то испачкал одежду на улице.
Сначала отец ***, когда они с матерью развелись, я пошла в спорт, там тренера *** продолжили. Никогда не испытывала особых чувств по этому поводу, кроме смирения и принятия. Никто никогда не давал мне понять, что если меня бьют, проблема не во мне. Не рассказывал, что это не норма.
Меня мама хватала за волосы, любила толкать и бить в спину, если я пыталась уйти от конфликта. Выходила из себя по любому поводу и без повода совершенно непредсказуемо. Но больше всего пользовалась вербальной агрессией, обвинения, угрозы, насмешки, ор были нормой общения.
Меня мама била всем, что под руку попадет. Особенно понравились гладильная доска и суп-пюре из шампиньонов, вылитый на голову за то, что не поела. Я потом вся склеилась, потому что это клейстер. Дала слово никогда не бить сына. Сдержала. Он мой лучший друг.
И меня били, я не могу нормально маму обнять.
Мужа били. Лет до 10. Потом пошел на боевое самбо и в 12 в первый раз папашу отмудохал. В итоге ПТСР [посттравматическое стрессовое расстройство], неумение сдерживать эмоции, привычка всё решать кулаками и, как следствие, условка. Больше 10 лет назад свалил от родителей и только в этом году стойкое улучшение психики. Страшно.
Абсолютно нормальная, среднестатистическая полная семья. Отец бил ремнем за то, что я, второклашка, не могла решить задачу, где едет грузовик из точки А в точку В, за то, что задержалась в гостях у одноклассницы. Позже за то, что впервые ушла на без спроса на дискотеку с подругами. В этот раз прошелся очень сильно, несколько дней всё болело. Впервые я, тихая домашняя девочка, решилась тогда уйти из дома, помешал опять же страх. Мать никогда не вмешивалась.
Сравниваете твердое с квадратным. Умышленно подгоняете под свою теорию или правда не понимаете разницы. Меня отшлепали всего дважды за все детство. Это — избили? Ну, наверное, мне виднее, что нет. При этом мои родители самые лучшие и добрые. Я представляю, как тяжело им это далось.
Единственный раз батя выпорол так нормально, потому что я просто ***. Я ему благодарен. Ни до, ни после этой экзекуции пальцем не трогал. Наверное, потому что медик.
«Бьют» по-разному, кто-то «поджопник» дает в воспитательных целях, а кто-то ремнем выписывает ежедневно, формально — бьют оба, но здесь есть принципиальная разница. И да, не надо падать в крайности, приводя в пример откровенно больных «родителей», место которым — в дурке.
Личный опыт«Били всех, крики не прекращались»: Меня пытали беларуские силовики
Минчанка Валерия — о протестах, задержании и насилии милиционеров
Про интерес к политике
Интересоваться политикой я начала в 2010 году, когда мне было пятнадцать лет. Я следила за выборами в стране, потому что была знакома с яркими лидерами оппозиции — например, Владимиром Некляевым или Татьяной Короткевич, представительницей феминистского движения Беларуси. В эту предвыборную кампанию я погрузилась с головой в мае. Сначала моим фаворитом был Валерий Цепкало, потому что с ним я общалась лично. В инициативную группу я не вступала, была только волонтёром. Многие мои друзья были в инициативной группе Виктора Бабарико, и в целом я помогала обоим кандидатам: я была рада, что в Беларуси появилось несколько фигур, которые могут что-то изменить.
Мне было важно в принципе поднимать тему политики и выборов, рассказывать о них аполитичным людям по нескольким причинам. Во-первых, срок власти нынешнего президента больше, чем мне лет: он правит уже двадцать шесть, а мне двадцать пять. Во-вторых, сыграла роль и ситуация с COVID-19. В стране так и не ввели карантин, меня очень расстраивало и пугало, что у нас не призывали даже носить маски. В-третьих, ситуация с беларуской атомной станцией. На границе с Литвой в Островце запустили БелАЭС. Я живу в Беларуси всю жизнь и вижу, как здесь всё строится, так что я объективно боюсь. Страшно должно быть всем, не только беларусам. В-четвёртых, это аккумуляторный завод (в Бресте уже два года протестуют против аккумуляторного завода компании «АйПауэр»: активисты считают, что его ввод в эксплуатацию навредит здоровью местных жителей. — Прим. ред.).
Налог на тунеядство и в целом социальная политика — это тоже отдельная большая проблема. Молодых беларусов заставляют быть бэрэсээмовцами (БРСМ, Беларуский республиканский союз молодёжи. — Прим. ред.). Это провластная организация, в которую многих обманом заставляют вступать. Вам говорят, что если вы не в БРСМ, то не сможете, например, поступить в вуз и учиться там бесплатно. А если вступите в эту организацию, то сможете получать скидки чуть ли не на всё сразу, бесплатный проезд. По факту члены организации занимаются чушью. Например, на 23 Февраля школьники с подачи БРСМ должны были просить ветеранов спеть и сыграть на камеру военные песни. Ещё детей свозят на провластные митинги и парады, картошку копать. Почти все мои друзья в БРСМ, но многие там оказались без их ведома: у них просто взяли подписи из документов. Я не вступала в БРСМ ни в школе, ни в университете, ни потом. Есть организация и для взрослых, она называется «Белая Русь». Если ты устраиваешься на государственную работу, то обязательно в неё вступаешь.
Про работу наблюдателем
Я была наблюдателем с первого дня досрочного голосования. У меня был один из самых сложных участков, где постоянно нарушали закон. Я тогда специально взяла отпуск, чтобы посвятить себя этому полностью. Чтобы зарегистрироваться независимым наблюдателем, нужно было собрать десять подписей жителей района. Я решила перестраховаться и собрала четырнадцать. Меня аккредитовали и пообещали звать на все организационные заседания, но ни на одно так и не позвали.
Всё это время мы сидели на улице за пределами школы. В первый день мы насчитали всего 86 человек, а по официальным данным явка была 232 человека. Со мной стали связываться родители детей, которые учатся в этой школе. Они рассказывали, что её директор — он же был председателем ИК одного из участков — требовал от них приходить в школу чуть ли не два раза в день делать уборку. Для того, чтобы создавать иллюзию явки: если придёт тысяча человек вытереть пыль, то тысяча будет и в данных наблюдателей.
Сотрудница школы анонимно рассказала моей коллеге, что директор обязал дважды в день запускать «карусель» (метод фальсификации на выборах, основанный на повторном голосовании одних и тех же людей. — Прим. ред.). А сами участники «карусели» нас об этом предупреждали. Даже с учётом «карусельщиков», по нашим данным, людей на досрочное голосование пришло меньше, чем было записано в официальных протоколах. А вот 9 августа, в основной день голосования, когда явку занижали, людей пришло как раз больше. Отдельно мы считали белые ленты на руках людей. Не все говорили нам, что голосовали за Тихановскую, но у нас всё равно получилось 35 процентов. Официальные цифры на участке были меньше.
Моё видео о том, что происходит на участке, разлетелось по популярным страницам в инстаграме, по беларуским телеграм-каналам
Рядом со школой было маленькое отделение милиции. Я ходила туда писать заявление, возмущалась, что никто ничего не делает. Когда мы сидели на больших валунах возле школы, к нам подошёл милиционер и сказал: «Девчонки, вас выгнали? Не сидите на камнях, вы же девушки, вдруг заболеете». Нас, независимых наблюдателей, вообще поддерживали обычные люди: кто-то привозил еду, кто-то воду, кто-то мороженое. Нам даже принесли стулья. В итоговый день выборов девушка специально для нас испекла печенье.
Однажды к нам на участок приехал наблюдатель от штаба Дмитриева (Андрей Дмитриев — кандидат в президенты Беларуси. По данным ЦИК, он набрал 1,21 процента голосов. — Прим. ред.). Он вместе с другим наблюдателем зашёл на участок и сфотографировал протоколы, после чего его задержали. Потом стала доноситься информация, что на некоторых наблюдателей открыли охоту. За одной девочкой бегало десять омоновцев. В этот момент я написала своим друзьям пароли от своих социальных сетей. Теперь каждый день я выходила из всех телеграм-каналов вне зависимости от того, куда я шла.
Вечером 9 августа люди начали собираться на участке. Без пяти минут восемь, то есть когда участок ещё работал, мы попросились внутрь на подсчёт голосов. Милиция просто закрыла перед нами дверь. В итоге все, кто пришли на участок, распределились по территории школы так, чтобы видеть чёрные выходы. Когда члены избирательной комиссии выходили, все кричали: «Позор!» Их прикрывала милиция, сами члены комиссии как будто прятались. Потом за ними приехал специальный автобус, и одна пожилая женщина встала перед дверьми и сказала: «Я вас не пущу, вы недостойные люди».
Все три итоговых протокола сначала вывесили, но утром убрали. Всё, что осталось на участке на следующий день, — это зонтики палаток, в которых продавали пиво.
Про протесты
Первый крупный протест был на Комаровке (Комаровский рынок в Минске. — Прим. ред.) ещё во время предвыборной кампании, когда выстроилась огромная очередь из людей, которые хотели оставить подписи за оппозиционных кандидатов. Я поехала туда, потому что сама хотела увидеть эту очередь своими глазами. Там стояли все: и молодые, и пожилые, и люди с инвалидностью, и спортсмены. Потом акции солидарности прошли, когда посадили Виктора и Эдуарда Бабарико: люди становились в цепи, а машины гудели.
19 июля я впервые попала в замес. С компанией друзей сидела напротив цирка, это в центре города. Было достаточно поздно, мы пили кофе на парапете и никого не трогали. Около нас остановился автозак, но сначала мы даже не обратили на него внимания: они тогда останавливались везде. Оттуда на нас выбежали омоновцы. Мы ринулись в другую сторону, а там нам навстречу бежали «тихари» (сотрудники силовых структур в штатском. — Прим. ред.). Там дубинки, тут спортивки. Я разлила кофе и убежала. Но ребят, которые бежали в конце, они догнали и начали избивать ногами по лицу, а потом закинули в автозаки. В этот момент Беларусь проснулась. У нас появились протестные велопробеги: люди друг за другом ехали в центр и катались, звенели, мигали. Была идея протестного автопробега.
В другой раз вечером я была с друзьями у станции метро «Немига», а там рядом есть KFC. Я переходила дорогу и увидела, как в это заведение бежит толпа омоновцев. Потом они начали просто выносить оттуда людей. Там стоял страшный крик: я видела, как десять омоновцев буквально разрывали одного парня. Они хватали людей, которые в ужасе выбегали из KFC, — возможно, там были самые обычные посетители, которые просто пришли поесть курочки. Я схватила одну девчонку, которая стояла слишком близко и снимала всё на видео, и сказала: «Встань за мной».
На акции протеста после выборов я не ходила. У меня много знакомых медиков и просто волонтёров, и я говорила, кому нужно помочь, где взрывы, а где стреляли. В итоге людей, которые помогали протестующим, избивали ещё сильнее. Это было очень страшно, я переживала за каждого, кто там был. Потом я ездила по больницам и общалась с главными врачами, чтобы пострадавшим отдали передачки. В справочных бюро молчали, никаких списков пострадавших не было. Я приходила и говорила, что я обычный человек и хочу помочь. Главврачи шли мне навстречу, и в итоге я передала десять передачек. Сейчас их за это могут уволить.
Про задержание в РОВД
11 августа мы узнали, что погиб протестующий. Я в тот же день поехала на станцию метро «Пушкинская» и оставила там цветы. Эмоции переполняли, я рыдала, было очень тяжело. На следующий день все цветы выбросили. В тот же день я узнала, что мой друг сидит в тюрьме в Жодино (город в Минской области. — Прим. ред.). Проверила списки и увидела там много знакомых фамилий, даже бывшего парня. Я подписала открытки и созвонилась с другом, чтобы снова положить цветы на «Пушкинской» и отправить открытки почтой. У меня было плохое предчувствие, но я всё равно решила поехать.
Мы приехали на «Пушкинскую», положили цветы и лампадки. Я немного постояла с плакатом «Беларусь должна жить». Атмосфера там была очень тяжёлой, но спокойной. Потом приехала Маша Колесникова (представительница штаба Виктора Бабарико. — Прим. ред.). Собралась пресса, приехало очень много людей с белыми лентами. В какой-то момент я увидела, что мимо нас пронеслись два автозака.
Потом мы решили пройти пешком до следующей станции метро. Была хорошая погода, мы радовались за солидарность беларусов. Мы пошли вдоль проспекта. В какой-то момент мы оказались на нём вдвоём, вокруг не было ни одного человека. Рядом с нами остановился один синий бусик. Оттуда вышли семь мужчин в спортивках, один показал корочку и попросил пройти в автомобиль. Нас забрали так быстро, что мы даже опомниться не успели. Никто не видел нашего задержания. Когда я была в машине, мне удалось отправить сигнал SOS. Он спас всех моих знакомых наблюдателей, потому что после моего задержания силовики отправились за ними. Все они успели уехать с мест регистрации: кто-то за город, кто-то к друзьям. Одного моего знакомого из штаба Виктора Бабарико задержали, и теперь его обвиняют по уголовной статье «Организация массовых беспорядков», наказание — до 15 лет лишения свободы.
В таких случаях силовики говорят мужчинам: «Если будешь кричать, то мы изнасилуем твою девушку»
Комната пыток — это тир, тёмная комната с шероховатой отделкой на стенах. Там у нас отобрали сумки и телефоны. У моего друга спросили пароль, он не сказал его. Его начали бить дубинками, поэтому я сразу сказала свой и даже записала его на листик. Моей целью было выйти оттуда живой. Меня трясло, но я говорила, что мне просто холодно, и продолжала чётко отвечать на их вопросы. Потом нас поставили на колени. Они сказали, что арестовали нас, потому что мы якобы раздавали девять тысяч долларов у метро. Тогда я даже пошутила. «У меня сумка с „алиэкспресса“ за десять долларов, вы серьёзно?» — сказала я. Пока моего друга били, они отворачивали моё лицо. Мне говорили: «Слушай и понимай, что это ждёт тебя». С меня сорвали белые браслеты, а потом рвали их. Они были для них как красная тряпка для быка. Всё это делали семь или восемь человек, и всё, что происходило потом, — это мат, унижения и оскорбления. Меня обзывали тварью, мразью, дурой, шл**ой и про******кой.
Ксения
«Мое воспитание напоминало дрессировку»
Когда я родилась, моей маме было 18 лет, а папе — 17. Я была незапланированным ребенком: они еще учились в университете и жили в общежитии. У обоих был взрывной характер, и поэтому ссоры между ними случались часто. Иногда дело доходило даже до физического насилия: в порыве гнева они, например, могли разорвать друг на друге одежду или подраться. Я с самого детства наблюдала их ругань, поэтому рано начала не только впитывать культуру насилия, но и ощущать ее на себе.
Когда мне исполнилось четыре года, они развелись, и я осталась жить с мамой. С самого детства я проявляла интерес к учебе и в школе практически сразу стала отличницей. Заметив это, моя мама решила проявить строгость и решительность во всех вопросах, связанных с моим образованием. Например, я не могла самостоятельно делать домашнее задание: после школы я писала его на черновик и только после того, как мама его проверит, переписывала в школьную тетрадь. Мне это жутко не нравилось: я могла прийти из школы еще до обеда, сделать все за час и пойти гулять до вечера, но в итоге ждала маму с работы и потом переписывала все проверенное. Если я плохо переписывала домашнее задание в чистовик, то мама начинала кричать на меня и рвать мои тетради. Тогда мне приходилось заводить новые и заново писать в них не только последнее задание, но и все предыдущие, включая классные работы. Злясь, она никогда не стеснялась в выражениях. Она могла говорить мне гадкие и страшные вещи, а я их впитывала, думая, что заслужила их.
Из‑за этого с самого детства я очень боялась маму. Мне было страшно, что она меня шлепнет, ударит, разорвет мою тетрадь и накажет. Порой страх по-настоящему мной руководил. Например, я любила делать уроки, сидя на полу, и маме это очень не нравилось. Как только я слышала поворот ключа в дверном замке, я со всей скорости бежала к письменному столу и перекидывала туда все тетради, чтобы она думала, что я занималась там. Я понимала: если она увидит, что я сижу на полу с домашним заданием, она меня просто прибьет.
Мое воспитание напоминало дрессировку: мама общалась со мной по методу кнута и пряника и в большинстве случаев отдавала предпочтение первому. Хотя она старалась быть идеальной в материальном плане и обеспечивала меня всем, чем было нужно, в духовном, моральном аспекте она меня упустила, заложив во мне множество страхов. Худшие эпизоды происходили, когда мама выходила из себя: она могла таскать меня за волосы по дому, кричать на меня матом, если я нарушала ее правила. Из‑за таких моментов мне хотелось уйти к отцу.
«Мне некуда было деть злость и обиду внутри себя, поэтому я причиняла себе боль»
Отношения между моими родителями всегда были плохими. Папа не был ни хорошим мужем, ни хорошим отцом: контакт с ним мне удалось наладить уже в более взрослом возрасте. Тем не менее он пытался мне помочь. Помню, как, когда мне было семь-восемь лет, мы в очередной раз поругались с мамой. В ходе ссоры между нами была драка, и папа решил забрать меня. Я хотела собрать свои вещи до прихода мамы и уехать к нему. Но она вернулась с работы раньше, чем мы ожидали. Увидев, как я пакую сумки, она начала истерику: держа меня у дверного проема, она кричала соседям: «Вызовите полицию, ее похищают!» Потом она посмотрела мне в глаза, все еще не давая двигаться, и сказала: «Если ты сейчас переступишь этот порог, ты больше никогда меня не увидишь, даже не смей сюда возвращаться». Я испугалась: несмотря на все желание переехать к отцу, я боялась потерять маму. Папа не стал вмешиваться — пойди он с ней на конфликт, она сделала бы все, чтобы он потерял со мной любую связь.
«Наши отношения напоминали американские горки»
Постоянные конфликты с мамой привели к тому, что я все время ощущаю себя виноватой во всем, что происходит в моей жизни. После скандалов мы могли не общаться несколько недель: мама просто ходила обиженная и ждала, пока я на коленях приползу извиняться. Я делала это большую часть своей жизни, хотя далеко не всегда я действительно была виноватой.
Я всегда плакала во время наших ссор — это было моей защитной реакцией на те ужасные слова, которые она мне говорила. До сих пор я разговариваю с родителями как маленькая девочка: даже сейчас, спустя годы, после любой перепалки с мамой я рыдаю и не могу остановиться. Когда мама видела мои слезы, то говорила, что плакать должна она, а не я, потому что у нее плохая дочь. Отчим пытался нас помирить, когда понимал, что мы игнорируем друг друга слишком долго, но на прямой конфликт с мамой он не шел, а мне постоянно напоминал, чем я ей обязана. Это только увеличивало чувство вины, которое я сегодня пытаюсь перебороть с психологом.
Отношения с мамой ненадолго наладились после рождения моего младшего брата. Когда мы не ругались, я многим могла с ней поделиться: рассказывала о своей личной жизни, просила совета. В такие моменты у нас действительно были доверительные, хорошие отношения, но как только назревала ссора или у нее менялось настроение, она направляла против меня все то хорошее, чем я с ней делилась. Наши отношения напоминали американские горки: позитивные моменты резко сменялись негативными, и казалось, что этому не будет конца.
«К утру все сознаются»: Почему и как пытают в полиции
Оригинал статьи на Village.
— КАКИЕ НАИБОЛЕЕ РАСПРОСТРАНЕННЫЕ ВИДЫ ПЫТОК, КОТОРЫЕ ПРИМЕНЯЮТ ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЕ ОРГАНЫ В РОССИИ?
Бывают и выдающиеся случаи. Вообще, при разговоре о пытках нормы, конечно, не существует, но некоторые способы пыток, которые еще вчера считались эксцессом, сегодня становятся повседневностью. Например, когда к пальцам прикручивают провода и пускают ток — это уже классика. А вот когда на зоне человеку в задний проход втыкают шланг и под давлением пускают ледяную воду — это уже эксцесс. Причем все это дело снимают на камеру и угрожают, что видео покажут блатным. Или эксцессом можно назвать, когда человеку загоняют в задний проход шланг с колючей проволокой. Шланг вытаскивают, а проволока остается. Другой эксцесс — это когда во время сексуального насилия — или, другими словами, ритуальных действий по опусканию — в помещении присутствует начальник колонии, а его заместитель по безопасности и оперативной работе снимает процесс на видео. Причем опускают они заключенного не за какую-то провинность, а за отказ строить дачу гражданину начальнику. Я рассказываю реальные истории — по последней осуждены начальник колонии и его заместитель в Оренбурге.
— РАНЬШЕ ВЫ ГОВОРИЛИ, ЧТО ПОЛИЦЕЙСКИЕ СТАРАЮТСЯ НЕ ОСТАВЛЯТЬ СЛЕДОВ НА ТЕЛЕ ПОСТРАДАВШЕГО, ТАК ЛИ ЭТО ДО СИХ ПОР?
— КТО ЧАЩЕ ВСЕГО ПЫТАЕТ?
— ПОЧЕМУ ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПЫТАЮТ? ДЛЯ НИХ ЭТО СПОСОБ ДОБИТЬСЯ ПРАВДЫ ИЛИ ИНСТРУМЕНТ ФАЛЬСИФИКАЦИИ?
Цель полицейских — ликвидировать это сообщество. Поэтому, когда на их территории происходит грабеж, скорее всего, его совершил кто-то из этих нехороших людей. Может быть, и не они его совершили, но ведь они все равно совершили кучу других преступлений, за которые их не наказали. «Я мент, я за ними слежу и точно знаю, что они плохие люди и их надо посадить». Дальше менты поговорили с потерпевшим, а он нормальный мужик и готов опознать того, на кого укажут. Теперь не хватает только признания подозреваемого. А если будет признание соучастника, то вообще замечательно.
С точки зрения опера, он не совершил преступления, а с точки зрения закона, это фальсификация, превышение должностных полномочий, преступление против правосудия, преступление против порядка управления, преступление против личности — то есть в сумме лет десять точно. Менты считают, что они очищают территорию и делают хорошее дело. Конечно, случаются сбои и сажают невиновных — ну, что поделать, бывает.
— ВЛИЯЕТ ЛИ ПАЛОЧНАЯ СИСТЕМА (система полицейской отчетности, при которой обязательно нужно раскрыть определенное количество дел — палок — в месяц. — Прим. ред.) НА КОЛИЧЕСТВО ПЫТОК?
— Да, конечно, но в любом случае лучшим опером будет считаться тот, который раскрыл больше всего преступлений. Приведу простой пример из моей практики. У меня когда-то был друг, который после окончания Нижегородской полицейской академии, попал на престижную службу — в РУБОП (региональное управление по борьбе с организованной преступностью. — Прим. ред.) в отдел по борьбе с экономическими преступлениями, а это — элита элит. Мы с ним в свое время много разговаривали на тему насилия, и он говорил, что пытают прежде всего дураки, которые плохо учились и не умеют работать по-другому. А он умеет работать по-другому, и рано или поздно такие, как он, придут и поменяют систему.
Так вот, через некоторое время я захожу вечером к нему на работу, слышу вопли в коридоре и спрашиваю его, как же так. И он мне объяснил: «Я обычное преступление буду раскрывать в лучшем случае месяц, потому что нужно будет заказать экспертизы, а их долго делают. А мой однокашник из той же академии, который окончил ее по блату и ни разу не открывал учебник, раскроет преступление к утру. Он разведет по кабинетам подозреваемых, которые, с его точки зрения, больше всего подходят на роль преступника. Одному пальцы в тиски зажмет, к другому ток подключит — и к утру у него все сознаются. Ему только останется определить, кто из них паровозом пойдет, кто соучастником, а кто свидетелем. Этот человек сделает карьеру и через десять лет станет полковником, а меня со своей криминалистикой вышибут в звании капитана».
Я критически отношусь к идее сделать у нас в отделах опенспейсы, как в американской полиции, или понатыкать везде камеры. Некоторые считают, что тогда в нашей полиции не будут бить. Но дело ведь в людях, а не в условиях. К примеру, у полицейского нет никаких доказательств и он официально не может ни задержать, ни арестовать подозреваемого, но ему нужно, чтобы человек оговорил сам себя. Для этого он незаконно тащит человека в отдел и там бьет в своем рабочем кабинете. Неважно, пять или десять камер будет висеть, опер найдет угол, где избить человека. В полицейских участках, где часто бывают проверяющие, ОНК, журналисты и правозащитники, опера не пытают подозреваемых — они отвозят их в ближайший лесок и бьют там.
— В КАКИХ РЕГИОНАХ ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЕ ОРГАНЫ ПЫТАЮТ ЧАЩЕ ВСЕГО?
— Хуже всего ситуация с пытками обстоит на Кавказе. Чечня — это эпицентр неблагополучия. Там все настолько плохо, что даже нет жалоб. Приведу пример: если в колонии куча жалоб на отсутствие в душевых кабинках резиновых ковриков и на малое количество мяса, то это хорошая колония. А если из колонии жалоб нет вообще и при этом она вся в мраморе и зеркалах, значит, все плохо. Я таких колоний знаю три, и все три были образцовыми концлагерями.
— ЧАСТО ЛИ ПЫТАЮТ В МОСКВЕ?
Обычно Следственный комитет отказывает в возбуждении уголовного дела против сотрудника полиции — так происходит всегда и везде. После этого наши юристы собирают доказательства, идут в суд и опровергают отказ. Потом снова отказывают, и мы снова идем в суд. В обычном российском регионе уголовное дело удается возбудить раза с пятого или шестого, а в Москве можно в суды ходить хоть 25 раз, и ничего не произойдет. Здесь со всеми документами и с кучей судебных решений нужни прийти либо к генералу полиции, либо в Генеральную прокуратуру, либо к какому-нибудь деятелю из Общественной палаты. В Москве все процедуры соблюдаются еще хуже, чем в Чечне. В Чечне хотя бы есть обратная связь: на ходатайство мы получаем отрицательный ответ, а в Москве можно написать ходатайство и никогда не получить на него ответ. Можно сходить в суд, а СК наплюет на суд.
— ВЕЛИКА ЛИ ВЕРОЯТНОСТЬ, ЧТО ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ В МОСКВЕ МЕНЯ БУДУТ ПЫТАТЬ?
— Люди почему-то считают, что если они не бомжи, не имеют отношения к криминальным структурам, не оппозиционеры, не наркоманы и не ссорятся с начальством, то они находятся в абсолютной безопасности. Наша многолетняя практика показывает, что почти все жертвы пыток — это обычные люди, которые просто оказались не в том месте не в то время.
В качестве примера приведу историю дедушки — заслуженного ветерана атомпрома. На старости лет он заболел и сидел как-то на остановке возле больницы с большим красным носом. Мимо проезжал патруль ППС: «О, дед, да ты у нас бухарик». Дедушка оскорбился до глубины души: «Да как вы смеете со мной так разговаривать?» Деду вломили, не отходя от кассы, скрутили и в машине еще раз дали как следует. В итоге он получил 25 тысяч рублей компенсации, но возбуждения уголовного дела мы так и не добились.
Расскажу другую историю. Однажды в выходной день военный летчик Сергей Санкин поссорился дома с женой. Она вызвала полицию. Менты ему говорят: «Майор, слушай, поехали лучше, а то у вас тут до мордобоя дойдет». По-хорошему довезли его до отдела, закрыли в камеру и сказали, что через три часа отпустят. Вскоре эти менты уехали, приехали другие и стали с ним грубо разговаривать. Он им что-то в ответ сказал. Они его избили — теперь он инвалид второй группы.
— КАК НУЖНО СЕБЯ ВЕСТИ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ, ЧТОБЫ НЕ БЫТЬ ПОДВЕРГНУТЫМ ПЫТКАМ?
В первую очередь ведите себя грамотно. Не ведите себя как в роликах с названиями типа «Как опустить гаишника». Демонстративный троллинг с использованием правовых норм ничем хорошим не закончится — это очень рискованное развлечение. Когда вы вступаете в конфликт, не надо удивляться, что вас тащат в отдел и проявляют агрессию.
К полицейским нужно относиться так же, как вы бы хотели, чтобы они относились к вам — с презумпцией невиновности. Если вас остановил полицейский и просит показать документы, которые у вас с собой есть, — покажите. Он имеет право у вас их спросить. Если у вас нет оснований считать, что полицейский враждебно к вам настроен, не надо демонстративно снимать его на камеру или включать диктофон — вы только разозлите человека. Если вы опасаетесь сотрудника полиции, то включите диктофон незаметно в кармане.
Если чувствуете, что может начаться что-то неладное, привлекайте внимание и оставляйте следы. Если пошла кровь — измажьте ей все что можно. Если вас бьют, кричите как можно громче — вас должны увидеть и услышать не только оперативники, которые ходят по коридору, но и случайные люди. Если вас посадили в камеру административного задержания, расскажите всем, кто там сидит, о том, что вас били, потому что потом этих людей можно будет найти.
— ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ МЕНЯ ПЫТАЛИ, НО НЕ ОСТАЛОСЬ НИКАКИХ СЛЕДОВ И СИНЯКОВ?
— Во-первых, вы точно никогда не узнаете, остались следы или нет, это должен сказать специалист. Вам нужно не просто прийти в травмпункт, а организовать грамотное медицинское освидетельствование, чтобы справки можно было приобщить к материалам дела. Во-вторых, не поленитесь и пригласите хорошего адвоката, потому что далеко не каждый адвокат вообще знает, как привлечь к ответственности сотрудника полиции. Также обратитесь к правозащитникам, к друзьям в полиции или СК.
Стоит найти свидетелей. Например, человека избили во дворе девятиэтажного дома, а он говорит, что этого никто не видел. Так не бывает, нужно просто сделать то, что следователь никогда не будет делать сам, — провести поквартирный обход. В лучшем случае следователь поручит сделать обход участковому, который тоже этого делать не будет и через три дня напишет рапорт, что очевидцев не обнаружено. На самом деле свидетели точно есть, нужно просто поискать. Также нужно срочно осмотреть место происшествия — там наверняка остались следы.
— ЧАСТО ЛИ ПОСТРАДАВШИЕ ОТ ПЫТОК СО СТОРОНЫ ПОЛИЦЕЙСКИХ ОТКАЗЫВАЮТСЯ БОРОТЬСЯ И ПОДАВАТЬ ЗАЯВЛЕНИЕ?
— Каждый пятый успешный случай в нашей практике заканчивается тем, что, когда мы собираем доказательства и сотрудника привлекают как обвиняемого, полицейские предлагают потерпевшему какую-то компенсацию: снятие всех обвинений, деньги, бонусы. Потерпевший говорит: «Да, меня били, но мне сказали, что дадут не 15 лет, а восемь, и это меня устраивает». И в каждом пятом нашем успешном расследовании, несмотря на огромное количество времени, которое мы потратили на расследование, заявитель нас продает. И дело даже не в деньгах и времени, а в том, что доказать удается примерно один случай из 20 — в остальных просто невозможно собрать доказательства. Благодаря одному такому делу сотня-другая человек будет безнаказанно подвергнута пыткам.
Многие отказываются еще до начала нашей работы, потому что боятся за свою жизнь и не верят в справедливость. Череда нападений на наших сотрудников в Чечне была направлена именно на устрашение людей, с которыми мы работаем. Местные жители видели, как наших юристов избили и несколько раз подожгли среди бела дня наш офис — при толпе народу. При этом полиция следила, чтобы не дай бог с нападавшими ничего плохого не случилось. Поэтому люди рассуждают просто: «Вы не можете себя защитить — как вы защитите нас?»
Каждый месяц я получаю от десяти до 20 сообщений о пытках в Чеченской Республике, и каждый раз происходит один и тот же разговор: «Вашего сына забрали для проверки мобильного телефона. Он не появляется четвертые сутки, и, скорее всего, его пытают. В следующий раз вы его увидите на скамье подсудимых, сознавшегося в нападении на церковь или в подготовке теракта. Вы готовы обращаться к нам за помощью? Мы прямо сейчас из Центральной России готовы отправить к вам опытного адвоката, который в течение суток выяснит, что происходит с вашим сыном, и добьется с ним встречи». Но люди не соглашаются, просто на Кавказе боятся, что будут репрессированы еще и другие члены семьи. Хотя мы всегда готовы вывезти 10–15 человек в безопасное место. На нашем попечении постоянно находится несколько семей, которые живут в других регионах. В отношении некоторых из них мы также добиваемся мер применения госзащиты.
— Всегда по-разному. Могут дать пять лет, могут дать пять лет условно, а могут дать год. Но полицейских, осужденных за должностные преступления, больше никогда не возьмут на работу в органы. Несмотря на то что суд обычно устанавливает запрет на три года, их все равно не возьмут — таков внутренний приказ в МВД.
— ПРИВЛЕКАЛИ ЛИ КОГДА-НИБУДЬ К ОТВЕТСТВЕННОСТИ СОТРУДНИКОВ ПОЛИЦИИ, КОТОРЫЕ ЗНАЛИ О ПЫТКАХ, НО НЕ РАССКАЗАЛИ ИЛИ НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛИ, ЧТОБЫ ИХ ПРЕДОТВРАТИТЬ?
— Я могу вспомнить лишь один такой случай — тогда дело кончилось убийством. При пытках присутствовало четверо ментов, одного назначили убийцей (причем, по-моему, не того, кого надо), а остальных судили за халатность. Суд состоялся через семь лет после убийства, поэтому сроки давности истекли, и тех трех никак не наказали.
— РАССКАЖИТЕ О САМОМ УСПЕШНОМ ДЕЛЕ «КОМИТЕТА ПРОТИВ ПЫТОК».
— Мы работаем, чтобы изменить систему, чтобы в России стало меньше пыток. Мы рады помогать людям, никогда их не бросаем и даже опекаем годами, но работаем мы не для них, а для всех, у кого есть риск оказаться жертвой пыток. У нас даже полковники из МВД (например, Захарченко), когда оказываются под арестом, заявляют, что боятся пыток.
Наверное, наше самое успешное дело — это первое и самое известное дело «Комитета против пыток», дело Михеева. Мне рассказывали про истерику Нургалиева (заместитель секретаря Совета безопасности, экс-министр внутренних дел РФ — Прим. ред.) на совещании по результатам этого дела. Это было первое решение Европейского суда по пыткам в полиции. До решения Михеев 23 раза обращался в суд с жалобой на то, что Следственный комитет отказывается проводить расследование. И 23 раза суд удовлетворял жалобу. СК говорил: «Хорошо, еще раз проверим». И через месяц говорил, что не будет возбуждать уголовное дело. Это продолжалось восемь лет, пока мы не выложили все документы страсбургским судьям на стол. С тех пор прошло 20 лет, и несколько месяцев назад я положил на стол омбудсмену Москальковой доклад с десятком дел, аналогичных делу Михеева. За 20 лет ничего не изменилось.
Кстати, в качестве мер общего характера после решения Европейского суда на кабинете третьего этажа, откуда Михеев выбросился из окна после пыток, поставили решетку. Следователь, который вел это дело, сказал ментам: «Если бы у вас стояла решетка, он бы не выбросился из окна и не было бы никакого скандала». То есть для них ЧП — это то, что человек выбросился из окна. А то, что человек, который не совершал преступления, под пытками оговорил себя, признался в убийстве, — это не ЧП.
— ПОЧЕМУ СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ЧАСТО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ПРИВЛЕКАТЬ ПОЛИЦИЮ К ОТВЕТСТВЕННОСТИ?
— Нынешней власти нужна полиция и Следственный комитет, которые работают в ручном режиме. Страна большая, а рук не хватает. А если они будут работать по правилам и по закону — значит, над ними потеряют власть. Тогда уже нельзя будет сказать, какого губернатора сажать, а какого нет. Появится риск, что посадят тебя и твоего друга. Никто не хочет, чтобы у нас все было по закону. Рядовые граждане, кстати, тоже.
У нас следователь, прежде чем возбудить уголовное дело, прямо говорит: «Я дело-то возбужу, а вдруг начальство мне скажет по-другому — тогда дело придется прекращать. А возбудить дело и прекратить его — это ЧП, потому что с точки зрения высокого кремлевского начальства много возбужденных и прекращенных дел — это признак коррупции. Якобы мы с кого-то вымогаем деньги. Тогда нас приедут проверять. А проверять будут не только это дело, но и другие. И кому это надо?»
— ПОЧЕМУ В ДРУГИХ СТРАНАХ, В ТОМ ЧИСЛЕ СТРАНАХ БЫВШЕГО СССР, КОГДА В НОВОСТЯХ ПОЯВЛЯЕТСЯ ИНФОРМАЦИЯ О ПЫТКАХ В ПОЛИЦИИ, ТЫСЯЧИ ЛЮДЕЙ ВЫХОДЯТ НА УЛИЦЫ И ДОБИВАЮТСЯ ОТСТАВКИ ЧИНОВНИКОВ, А В РОССИИ МЫ НЕ ВИДИМ ПОДОБНОГО РЕЗОНАНСА?
— ВАМ НЕ СТРАШНО ЗАНИМАТЬСЯ СВОЕЙ РАБОТОЙ?
Наверное, я уже это говорил, но скажу еще раз. Когда-то, еще не будучи никаким правозащитником, я прочел «1984» Оруэлла и испугался. Я понял, что не хочу жить в таком мире. Я предпочитаю получить пулю на баррикаде или молотком по затылку в подъезде, чем жить в такой реальности. Мы сейчас как никогда близко находимся к этому обществу. Оказаться в нем я боюсь. Все остальное — нет.
— ЧАСТО ЛИ ВАМ УГРОЖАЮТ?
— Не скажу, что часто, но порой пишут какую-то херню в интернете. У меня-то указан адрес, место работы, телефон — про меня все известно, а они даже боятся себя назвать. Но я к таким угрозам не отношусь серьезно, думаю, их пишут 14-летние подростки или девочки, которые зарабатывают себе на губную помаду на «фабрике троллей».
С другой стороны, многие мои коллеги действительно заплатили жизнью за свою деятельность, которая вряд ли была более радикальная и успешная, чем моя. И, наверное, может найтись какой-нибудь отморозок, который застрелит меня где-нибудь в подъезде. Но я не настолько молодой человек, чтобы сильно бояться смерти. С другой стороны, это все издержки профессии.