карпов меня зовут иваном читать полностью
Карпов меня зовут иваном читать полностью
И вот теперь, когда до заветного отдыха оставался какой-нибудь километр, бомбардировщики снова пикировали на нас, устрашающе завывая. А мне осточертело бояться их, и я решил подарить себе хоть немного чего-нибудь хорошего. И подарил — это сделать не так уж трудно, если сам того захочешь.
Я лежал на спине с закрытыми глазами, любовался придуманным мною ласковым голубым небом, в котором пели для меня жаворонки. Потом я увидел, как мы входим в село, как купаемся, плещемся в речке и орем от удовольствия. А потом сидим под вербами на траве, едим гречневую кашу со шкварками и запиваем холодным молоком. Гармонист Яшка, отдохнувши немного, берет свою «гармазу», растягивает старенькие мехи. Прислушивается к пению гармошки, и его серые кошачьи глаза становятся грустными, очень красивыми. Вокруг нас собираются девчонки, и начинаются танцы…
— Чего ты лыбишься, как кобыла на овес?! Подъем! Выходи строиться!
Это кричал старшина. Бомбардировщики, оказывается, уже улетели. Мы двинулись дальше — в село.
Не знаю, то ли это чистое совпадение, то ли еще что, но в селе все именно так и было, как мне хотелось. Была студеная речка, и мы орали от удовольствия, купаясь в ней. На ужин была гречневая каша, правда, без шкварок. Моему корешку Гришке удалось добыть у какой-то доброй тетеньки глечик холодного молока.
А потом… Яшка, лежавший под вербой, открыл сытые осоловевшие глаза, протянул руку за гармошкой.
И были танцы, и были девчонки, и одна — с длинной русой косой, застенчивая — стояла в стороне под вербой. Наши взгляды встретились.
Девушка не отвела глаз.
— Почему вы не танцуете?
— Не умею, — ответила она.
— Я тоже. Пойдемте гулять.
Она настороженно взглянула на меня, помедлила с ответом, а потом доверчиво улыбнулась, и мы пошли в старый яблоневый сад.
Не целовались мы с Наталкой, не обнимались, не говорили, что полюбили друг друга со взгляда и навеки. Мы просто, взявшись за руки, ходили по бесконечному саду и разговаривали. Не помню, о чем разговаривали, — ведь столько лет прошло. Просто наши руки будто шептались о чем-то, чего не выскажешь словами. И этого я не забыл.
Ночь была такая темная, что ничего, кроме звезд и Наталкиных глаз, не было видно. И уж какие те глаза, какие те звезды — не знаю. Ведь столько лет минуло. Но знаю точно, что глаза и звезды были одинаково красивы. И еще знаю, красивее их я никогда не видел.
Мы не слышали грохота пушек, но услышали отдаленный негромкий сигнал батальонного горниста. Для солдат этот сигнал означал подъем, а для нас с Наталкой — разлуку.
Росные травы доходили нам до пояса. Мы вымокли, ровно бы речку бродом переходили. Теперь уж запамятовал, замерзли мы на заре или нет, но как сейчас вижу мокрую Наталку. А к ее платью прилипли красные и белые лепестки маков. У меня на гимнастерке, на сапогах — тоже маки. Влажные, освещенные рассветным солнцем, они искрились.
И глаза Наталкины, набухшие слезами, тоже искрились.
Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что делать, боясь двинуться с места.
Опять заиграл горн — звонче, настойчивей.
Наталка вдруг бросилась ко мне, приникла к груди и заплакала — горько, безутешно, как малый беззащитный ребенок, брошенный в черной степи.
Я целовал ее и чувствовал себя виноватым в том, что вот встретил свою первую любовь и не могу остаться с нею, бросаю на произвол судьбы…
И уже потом, когда батальон шагал по дороге, взбивая едкую рыжую пыль, я вдруг ощутил, что мои руки горят. Они, оказывается, все были в крапивных волдырях.
…Луна уже уплыла от меня за ивовый куст и там растаяла в голубовато-розовой воде…
Наше первое свидание с Наталкой было и последним. Так распорядилась война.
С тех пор прошло двадцать лет. Наконец я встретил и полюбил Марию.
Грустно. Очень грустно. Но что делать? Видно, крапива бывает один раз в жизни и только у мальчишек и девчонок.
МЕНЯ ЗОВУТ ИВАНОМ
В самом конце войны немцы подожгли танк, в котором Семен Авдеев был башенным стрелком.
Двое суток слепой, обожженный, с перебитой ногой Семен ползал меж каких-то развалин. Ему казалось, что взрывная волна выбросила его из танка в глубокую яму.
Двое суток по шагу, по полшага, по сантиметру в час он выбирался из этой дымной ямы к солнцу, на свежий ветер, волоча переломанную ногу, часто теряя сознание. На третьи сутки саперы нашли его чуть живого на развалине древнего замка. И долго удивленные саперы гадали, как мог попасть израненный танкист на эту никому не нужную развалину…
Карпов меня зовут иваном читать полностью
ПОВЕСТИ
НЕ РОДИСЬ СЧАСТЛИВЫМ
Хирургу Ивану Сергеевичу Василенко посвящаю
Часть первая
Говорят, не родись красивым, а родись счастливым. Не знаю, возможно, это кому-нибудь и помогало, а мне за то, что родился счастливым, доставалось всю жизнь как куцему на высоком перелазе. А ведь самое грустное, говоря вот так, я не шучу и не преувеличиваю.
— Похоже, счастливый он у тебя будет. Видно, доля твоя проснулась.
Был это 1925 год. Церковь у нас к тому времени превратили в клуб «Красный пахарь», приходский священник остриг свои патлы и преподавал в школе химию, в село пригнали первые трескучие тракторы и организовали коммуну, а фельдшера, старика с ласковыми глазами, принявшего в свои руки по деревням многие сотни младенцев, по-прежнему считали чем-то вроде колдуна, прорицателя. Искренне верили, что он может не только предугадать судьбу новорожденного, но и ублажить ее. Вот поэтому на другой день после моего рождения наши соседи узнали о словах фельдшера и сказали:
— Привалило Завражиным, привалило.
— Это Насте за доброе сердце. За долгое терпение да за страдания.
Шаркая лаптями по земляному полу, крестясь, мужики и бабы подходили к люльке и смотрели на меня, как на самородок золота, который достался кому-то другому. А когда мама жаловалась соседкам, что уж очень я беспокойный, ору ночи напролет, те говорили ей:
— Пущай кричит. Ему можно — он счастливый. И я накричал себе грыжу, которая довольно скоро пропала. Это тоже расценивалось как признак счастливости.
Мама моя была болезненной женщиной, но после того как родился я — четвертый, — хворь от нее отвалилась. Мама пошла на поправку. Раздобрела.
Я сейчас, как врач, конечно, смог бы маме научно объяснить перемены в ее здоровье, а она тогда по-своему это истолковала и приговаривала надо мной:
— Счастливчик ты мой, долюшка ты моя…
Когда подрос, мальчишки обо мне говорили:
— Везучий, гад. Удачливый.
Мне и в самом деле везло. На рыбалке никто больше меня не налавливал рыбы. Самый крупный линь или окунь всегда сидел на моем крючке. Везло мне и в орлянку, и нырять я мог дальше других, и болезни меня не брали.
Среди мальчишек, как и среди взрослых, хватает завистников, и они относились ко мне так, будто я был виноват в чем-то перед ними, будто обворовываю их. А если еще прибавить, что я любил хвастаться своими удачами, был скуповатым, прижимистым парнишкой, то станет ясно, почему меня не любили наши деревенские мальчишки и всякий раз, когда выдавался даже незначительный повод, не прочь были меня отвалтузить. Бивали частенько и основательно.
В 1942 году к нашей деревне подходили немцы. Мы, десятеро парней, пришли в сельсовет и просили нас направить в партизанский отряд. Председатель же велел нам разойтись по домам и прятаться от фашистов. Мы не захотели расходиться и пошли в лес отыскивать партизан.
Два дня бродили по лесам, лазили по болотам. На третий день вышли на дорогу, по которой двигались наши войска, выходившие из окружения.
Мы разыскали командира, просили принять нас в полк. Он отказался. Мол, рановато. Молоды, мол.
Во время разговора началась бомбежка.
Девять моих товарищей погибли, а меня даже не царапнуло. Понятно, я остался в живых случайно, но когда вернулся в деревню и рассказал о случившемся, кто-то уронил за моей спиной:
Два месяца я продолжал искать партизанский отряд по лесам и болотам. Голодал до головокружений. Меня заедали комары. Я замерзал под дождями, боясь развести костер.
Потом вернулись наши.
В деревне моим девятерым товарищам поставили памятник. Ими гордятся сельчане, называют героями, а меня после войны часто вызывали в разные органы как человека, два месяца прожившего «на оккупированной врагом территории».
Много лет я ходил будто с клеймом прокаженного за то, что осколок бомбы пролетел мимо моей счастливой башки.
В сорок третьем году меня призвали в армию и послали служить санитаром в военный госпиталь, который был расположен в тридцати километрах от моей родной деревни.
ПОВЕСТИ
НЕ РОДИСЬ СЧАСТЛИВЫМ
Хирургу Ивану Сергеевичу Василенко посвящаю
Часть первая
Говорят, не родись красивым, а родись счастливым. Не знаю, возможно, это кому-нибудь и помогало, а мне за то, что родился счастливым, доставалось всю жизнь как куцему на высоком перелазе. А ведь самое грустное, говоря вот так, я не шучу и не преувеличиваю.
— Похоже, счастливый он у тебя будет. Видно, доля твоя проснулась.
Был это 1925 год. Церковь у нас к тому времени превратили в клуб «Красный пахарь», приходский священник остриг свои патлы и преподавал в школе химию, в село пригнали первые трескучие тракторы и организовали коммуну, а фельдшера, старика с ласковыми глазами, принявшего в свои руки по деревням многие сотни младенцев, по-прежнему считали чем-то вроде колдуна, прорицателя. Искренне верили, что он может не только предугадать судьбу новорожденного, но и ублажить ее. Вот поэтому на другой день после моего рождения наши соседи узнали о словах фельдшера и сказали:
— Привалило Завражиным, привалило.
— Это Насте за доброе сердце. За долгое терпение да за страдания.
Шаркая лаптями по земляному полу, крестясь, мужики и бабы подходили к люльке и смотрели на меня, как на самородок золота, который достался кому-то другому. А когда мама жаловалась соседкам, что уж очень я беспокойный, ору ночи напролет, те говорили ей:
— Пущай кричит. Ему можно — он счастливый. И я накричал себе грыжу, которая довольно скоро пропала. Это тоже расценивалось как признак счастливости.
Мама моя была болезненной женщиной, но после того как родился я — четвертый, — хворь от нее отвалилась. Мама пошла на поправку. Раздобрела.
Я сейчас, как врач, конечно, смог бы маме научно объяснить перемены в ее здоровье, а она тогда по-своему это истолковала и приговаривала надо мной:
— Счастливчик ты мой, долюшка ты моя…
Когда подрос, мальчишки обо мне говорили:
— Везучий, гад. Удачливый.
Мне и в самом деле везло. На рыбалке никто больше меня не налавливал рыбы. Самый крупный линь или окунь всегда сидел на моем крючке. Везло мне и в орлянку, и нырять я мог дальше других, и болезни меня не брали.
Среди мальчишек, как и среди взрослых, хватает завистников, и они относились ко мне так, будто я был виноват в чем-то перед ними, будто обворовываю их. А если еще прибавить, что я любил хвастаться своими удачами, был скуповатым, прижимистым парнишкой, то станет ясно, почему меня не любили наши деревенские мальчишки и всякий раз, когда выдавался даже незначительный повод, не прочь были меня отвалтузить. Бивали частенько и основательно.
В 1942 году к нашей деревне подходили немцы. Мы, десятеро парней, пришли в сельсовет и просили нас направить в партизанский отряд. Председатель же велел нам разойтись по домам и прятаться от фашистов. Мы не захотели расходиться и пошли в лес отыскивать партизан.
Два дня бродили по лесам, лазили по болотам. На третий день вышли на дорогу, по которой двигались наши войска, выходившие из окружения.
Мы разыскали командира, просили принять нас в полк. Он отказался. Мол, рановато. Молоды, мол.
Во время разговора началась бомбежка.
Девять моих товарищей погибли, а меня даже не царапнуло. Понятно, я остался в живых случайно, но когда вернулся в деревню и рассказал о случившемся, кто-то уронил за моей спиной:
Два месяца я продолжал искать партизанский отряд по лесам и болотам. Голодал до головокружений. Меня заедали комары. Я замерзал под дождями, боясь развести костер.
Потом вернулись наши.
В деревне моим девятерым товарищам поставили памятник. Ими гордятся сельчане, называют героями, а меня после войны часто вызывали в разные органы как человека, два месяца прожившего «на оккупированной врагом территории».
Много лет я ходил будто с клеймом прокаженного за то, что осколок бомбы пролетел мимо моей счастливой башки.
В сорок третьем году меня призвали в армию и послали служить санитаром в военный госпиталь, который был расположен в тридцати километрах от моей родной деревни.
— Везучий, гад. Удачливый.
Говорили, мол, госпиталь — не передовая, можно воевать.
Что было на это ответить?
С утра до утра, недели, месяцы — хоронить, хоронить и хоронить людей! Жить среди неимоверных страданий, дышать не воздухом, а смертью. Мерить время интервалами от смерти одного солдата до смерти другого…
…Мне было лет восемь. Старший брат Иван на молотьбе попал ногой между шестерен конного привода, и ему содрало с пятки мясо. Напрочь отхватило. Его увезли в больницу, а оттуда он вернулся с новенькой пяткой — розовой, мягонькой.
Соседи сбежались смотреть на нее, как на нерукотворное чудо. Они щупали розовую пятку, восхищенно прищелкивали языками. А кто-то даже ущипнул, чтобы убедиться: настоящая ли, живая ли? А когда Иван вскрикнул от боли, у соседей наших на лицах отобразился неописуемый восторг.
Я знаю, детская мечта — одуванчик. Она облетает, чуть только дунет первый резкий ветер. У меня же она осталась единственной на всю жизнь.
И конечно, когда я прибыл в сорок третьем году в военный госпиталь, очень обрадовался, что моя мечта начала сбываться. Пусть то жестокое время было мало подходяще для мечтаний, а от санитара до хирурга через войну лежал длиннейший, очень трудный путь, — я впервые осознанно обрадовался тому, что мне повезло.
Кончилась война. Прошли годы учебы в медицинском училище, потом в институте, и наконец в облздравотделе мне сказали:
— Нам нужен в село хирург. В районную больницу. Согласны?
Карпов меня зовут иваном читать полностью
А то продашь хату, деньги пролетят, а там кто его знает, как оно обернется.
Оно, может, и правду люди говорили, да только племянница с малых лет привыкла к Анне Филипповне, относилась к ней, как к родной матери, и жила у нее иногда по нескольку лет, потому что с мачехой они не ладили. Словом, Анна Филипповна решилась. Продала дом и уехала к Шуре, прожила четыре года и ничего, не жалуется. И в Москве ей очень нравилось.
Сегодня она ездила смотреть дачу, которую молодые сняли на лето. Дача ей понравилась: садик, огородик небольшой.
Думая о том, что надо сегодня же починить мальчишкам старые рубашонки, штанишки для деревни, она услышала песню. Чем-то она была ей знакома, а чем — не понять. Потом поняла — голос! Поняла и вздрогнула, побледнела.
Долго не решалась посмотреть в ту сторону, боялась, как бы не пропал до боли знакомый голос. И все-таки посмотрела. Глянула… Сенька!
Мать, будто слепая, протянула руки и пошла навстречу сыну. Вот она уже рядом с ним, положила руки на его плечи. И плечи Сенькины, с остренькими шишечками. Хотела назвать сына по имени и не могла — воздуха не было в груди и вдохнуть не хватало сил.
Слепой умолк.. Он пощупал руки женщины и насторожился.
Пассажиры видели, как побледнел нищий, как он хотел что-то сказать и не мог — задохнулся. Видели пассажиры, как слепой положил руку на волосы женщины и тут же отдернул ее.
— Сеня, — тихонько, слабо сказала женщина.
Пассажиры, встали и с трепетом ожидали его ответа. Слепой сначала только шевелил губами, а потом глухо сказал:
— Гражданка, вы ошиблись. Меня зовут Иваном.
— Как! — воскликнула мать, — Сеня, что ты?!
Слепой отстранил ее и быстрой неровной походкой пошел дальше и уже не пел.
ПЯТЬ ТОПОЛЕЙ
Бежит дорога. Бежит, торопится неведомо куда.
Пылит по солнышку, а брызнет дождь — заблестит, будто заулыбается.
Птицей то вверх взмоет, к ветру, то скользнет вниз, прижмется к быстрой речке и ровно бы слушает ее журчанье, ее веселую песню о снегах и вольных горных вершинах.
А вдоль дороги бегут, кружатся в беге акации и клены, абрикосы и карагачи. Бегут навстречу степным просторам, горным теснинам, навстречу буйным восходам и тихим закатам.
Бежит дорога неизвестно куда, а вместе с нею, рядом с нею и все бегут тоже неизвестно куда. Только бы бежать. И все скорее, скорее. Только бы не споткнуться, не остановиться.
У одного мосточка не вдоль дороги, а поперек ее встали в ряд пять тополей. Пять стройных пирамидальных тополей, словно бы пять удалых витязей.
У тополей, под горушкой, где струится, выбиваясь из-под могучей скалы, ручеек, стоит хатенка: чистенькая, белая, под камышовой крышей. В той хатенке живет древняя старуха Арина. Такая же древняя, как хатенка, такая же, как она, чистенькая, белая.
Была когда-то Арина высокая, стройная и дородная, а теперь — сухая, сгорбленная, со слезящимися глазами цвета родниковой воды.
…В гражданскую, после долгой изнурительной сечи вернулся на хутор, вернулся к Арине, к своим малым сынам казак-батареец Степан Княгинин. Богатырского роста, он пришел на костылях, чтобы повидать свою Арину, четырех малых сынов и потом умереть в отчей халупе и быть похороненным под скалою у родника. И еще приковылял Степан в родной хутор, чтобы отдать женке свой последний мужской жар, мужскую тоску по любви. И пусть бы тот жар, та неизбывная тоска остались после него на земле людям.
Умер Степан через три недели.
Арина понесла и родила пятого сына, назвала его Степаном.
Думали хуторские бабы, не сдюжит, надломится Арина под такой ношею. Но ошиблись они. Добром, лаской, радостью своей да русской бабьей силой одолела все — вырастила сынов славными парнями, хорошими людьми.
Радоваться бы ей да радоваться теперь, да началась война.
Ушли ее сыновья оборонять свою Россию.
Арина получила первой на хуторе похоронку с фронта.
Не поверила писаному.
Надела праздничный жакет, новые ботинки, и, высоко неся голову, покрытую черным полушалком, подгоняемая холодным ветром, пошла в район.
Там ей сказали: правда, погиб ее сын геройски. И еще сказали, чтобы берегла похоронку как документ для получения пенсии за сына.
Последних слов не слышала Арина. Ни к чему они ей были.
Не заплакала она. Не умела. Только, когда брела обратно степной дорогой, боялась, подкосятся ноги, упадет она на сырую землю и не сможет подняться. Почувствовала, — плечи стали тяжелыми и гнули, горбили спину.
Александр Карпов: Разведчик от бога
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Разведчик от бога: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Разведчик от бога»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Александр Карпов: другие книги автора
Кто написал Разведчик от бога? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Эта книга опубликована на нашем сайте на правах партнёрской программы ЛитРес (litres.ru) и содержит только ознакомительный отрывок. Если Вы против её размещения, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
Разведчик от бога — читать онлайн ознакомительный отрывок
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Разведчик от бога», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
Егор вдруг вспомнил о старшем брате, о судьбе которого не знал с начала войны. Еще в июле прошлого года они почти одновременно приехали к родителям: младший – из Иваньковского техникума, старший – с Донбасса, где жил уже давно, где завел семью, воспитывал сына. У брата на руках уже была повестка из военкомата. И чтобы не оставлять жену одну с маленьким ребенком, он привез ее к родителям, решив, что здесь им будет лучше, пока он будет воевать.
Егор вспомнил свой последний разговор с братом Петром. Они вечером сидели на крутом берегу маленькой извилистой и всегда холодной речки Снежедь. Рассказывали друг другу о своем житье-бытье, о повседневных заботах, об интересных случаях. Они не виделись с братом несколько лет и даже не переписывались все это время. Отсутствие писем объяснялось внезапным отъездом брата после конфликта с отцом из-за того, что тот в очередной раз бранил мать. На следующее утро, проснувшись, юный Егор увидел ее заплаканное лицо и узнал о случившемся. А свой новый адрес Петр так и не сообщил. Это было за несколько лет до начала войны. А тогда, в июле прошлого, сорок первого года, они, сидя на берегу реки, пытались предвидеть скорое окончание войны, скорую победу над врагом.
Единственное письмо от Петра семья получила где-то через месяц после его отъезда. Написано оно было, судя по штемпелю полевой почты, уже из действующей армии и было очень скудного содержания. Такие письма обычно пишут только для того, чтобы не заставлять родственников сильно волноваться. Мол, все со мной в порядке, живой, здоровый. Но вместе с письмом для матери пришло еще одно – для жены Петра. Текст его был большим, на несколько страниц, что вызвало у матери, простой и почти безграмотной деревенской женщины, неподдельную ревность к снохе.
Мысли Егора переключились на мать. Парню стало грустно. Он представил ее глаза, ее лицо. С таким лицом, плача и обнимая сына, она провожала его в армию. Из трех сыновей Егор был вторым, кому предстояло отправиться на фронт. Но вместо праздничного отъезда на службу, как это было в их деревне до войны, мать провожала сына наскоро и буднично, из чужого дома. Их собственный дом к тому времени был уже месяц как сожжен фашистами при отступлении. Их семье, как и многим односельчанам, удалось чудом вырваться из огненного ада.
Отец, мать, младший брат, жена старшего брата с маленьким племянником – все они вместе оставались в Теплом, на квартире у материных родственников. Жили в маленькой, тесной комнатушке. Егора немного успокаивало то, что отцу каким-то невероятным образом удалось уберечь их корову. Сначала он прятал ее в лесу, совсем близко от деревни. Смог уберечь ее и от дикого зверя. Потом спасал от войсковых индендантов, готовых забрать на нужды армии все съестные припасы. Потом – от пропитанных военными походами гитлеровцев. Потом от зверствующих полицаев, ставленников новой оккупационной власти. И даже бушевавшее возле деревни кровавое сражение, сопровождавшееся обстрелами, не коснулось их коровы. Как отцу удалось все это проделать на зависть другим односельчанам, Егору было непонятно.
Они покидали пепелище родной деревни, спешно убегали в лес, неся на руках лишь то, что смогли второпях выкинуть из горящего дома. В лесу нашли свою корову и с ней через несколько дней смогли перейти так называемую «линию фронта». Потом дойти до селения родственников. И все дни, проведенные в пути, Егор не находил себе места от мыслей о жестоком сожжении фашистами их деревни.
– Что-то неспокойно у меня на душе, – вдруг сказал коренастый, – ты видел, как эти двое выступали. Первый, видимо, наш новый ротный. А второй – политрук. Как думаешь, почему они нам в глаза не смотрели? Все как-то скучно прошло.
– Я тоже это заметил, – ответил Егор.
Он едва успел договорить, как солдатская вереница остановилась в траншее. Впереди послышался громкий бас сержанта, выкрикивавшего фамилии бойцов и пробиравшегося сквозь земляную тесноту к хвосту колонны.
– Щукин, Козлов, – сержант дошел до Егора и коренастого, – вы сюда.
Он жестом указал на проем в правой стенке траншеи, являвшийся входом в стрелковый или пулеметный окоп. Бойцы вжались спинами в мерзлый грунт, пропуская мимо себя здоровяка-командира, который, едва протиснувшись мимо них, тут же начинал раздавать указания дальше и размещать остальных. Егор первым протиснулся в узкий проем, который вывел его в довольно широкий окоп.