как и чем напитывается мягкий ум ребенка

Как и чем напитывается мягкий ум ребенка

Детский ум его наблюдает все совершающиеся

перед ним явления; они западают глубоко в душу его

, потом растут и зреют вместе с ним; ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребёнка;

неизгладимо врезывается в душукартина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами

и бессознательно чертит программу своей жизни

по жизни, его окружающей». Данные строки из романа напоминают книгу по психологии детства и в очередной раз убеждают, что дети уникальны по своей природе: сначала бессознательно впитывая в себя, как губки, всю окружающую информацию, немного позже они используют её уже в своей жизни, где, возможно, уже не окажется слуг и нянек. «Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как жили взрослые в Обломовке? Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно. Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы в груди, снующих зачем- то из угла в угол по лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду. Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле». Действительно, у кого маленький Обломов мог научиться интересно и разнообразно жить, когда «не удавалось никак Илье Ильичу сделать что- нибудь самому для себя», а родители препятствовали учёбе и, соответственно, ограничивали общение со Штольцем. «И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома». Гончаров детально описывает, как из живого ребёнка выпестывали

увальня, барчука. «И Илюша с печальюоставался дома, лелеемый,

как экзотический цветок в

, и так же, как последний под стеклом

обращались внутрь и никли

Насколько подобная ситуация свойственна современным условиям семейного воспитания, как обстоят дела в современных семьях, покажет результат социологического опроса, проведённого среди учеников начальной школы(6/7- 10/11 лет).

1. Как часто родители помогают делать уроки?

15% учеников делают уроки сами

5% родителей проверяют черновики

35% родителей помогают каждый день

45% родителей иногда помогают детям

28% учениц делают всё сами

8% родителей проверяют черновики

40% родителей периодически помогают в выполнении д /з

24% родителей помогают делать уроки каждый день

2. Делает ли кто- нибудь задания за Вас?

15% ответили «иногда»

85% ответили «никогда»

80% ответили отрицательно

20% ответили «иногда»

3. Есть ли у Вас обязанности по дому? Какие?

15% помогают родителям с маленькими братиками и сестрёнками

80% выносят мусор, убираются дома, моют посуду, поливают цветы

8% смотрят мультики и играют в куклы

92% моют посуду, делают уборку, ухаживают за животными, поливают цветы

4. Как часто родители Вас хвалят?

75% ответили, что часто

15%- часто (за поведение и положительные оценки)

12% ответили «иногда»

88% ответили, что часто, почти всегда

Источник

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Обломов

НАСТРОЙКИ.

СОДЕРЖАНИЕ.

СОДЕРЖАНИЕ

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких- нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.

Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.

Источник

Микропересказ : Взрослому мужчине снилось его детство: покойные родители, их непомерная опека, размеренная жизнь в родном поместье, обильные обеды, однообразные дни, нянины сказки и учёба в пансионе строгого немца.

«Сон Обломова» — девятая глава романа Гончарова «Обломов». Деление пересказа на главы — условное.

Чудный край

Обломову снился «чудный край», где не было ни высоких страшных скал и пропастей, ни глубоких и бурных морей.

Илья Ильич Обломов — в данном эпизоде ему от 7 до 14 лет, он шустрый и любо­зна­тельный, хоро­шенький, румяный и пухленький.

Небо там жалось ближе к земле, «чтобы уберечь… избранный уголок от всяких невзгод», времена года сменяли друг друга в положенное время, горами считался ряд отлогих холмов, лето было тёплое, зима — морозная, без паводков, ураганов, оттепелей и прочих опасных явлений. Даже летние грозы в том краю были неопасны, и было их ровно столько, сколько надо.

…не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов.

Какой-нибудь поэт не удоволь­ствовался бы «природой мирного уголка», потому что луна там похожа на медный таз, а соловьёв и вовсе не водится.

Люди в том краю тоже были спокойные, никогда там не случалось ни убийств, ни разбоя, умирали только от старости, и то редко. Крестьяне знали, что есть губернский город, за ним — Саратов и Нижний, дальше — Москва и Питер, за ними живут французы и немцы, а дальше расстилался неведомый мир, населённый двухголовыми людьми, великанами, и «всё оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю». Людям не с чем было сравнить свою жизнь, и они были счастливы, считая, что остальные живут так же.

В местности располагалось несколько деревенек, дома в которых были разбросаны как попало. Один дом висел в воздухе над оврагом, и надо было обладать большой ловкостью, чтобы зайти в него, однако в нём счастливо прожило несколько поколений.

Две деревни принадлежали Обломовым и носили общее название «Обломовка». Там и прошло детство Ильи.

Летний день в Обломовке

Обломову приснился обычный летний день в родном поместье. Утром старая няня одела его и повела к матери. Увидев давно умершую мать, Обломов во сне прослезился и «затрепетал от радости, от жаркой любви к ней». Заботливо осмотрев Илью, мать подвела его к образам и долго молилась, а мальчик смотрел в окно, рассеянно повторяя слова молитвы.

Потом был обильный завтрак, на котором присутствовали отец Ильи, гости, престарелые тётки, жившие в Обломовке, и прочие родственники. Илью осыпали поцелуями, накормили до отвала и отпустили гулять, строго приказав няньке не пускать ребёнка «к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг». Овраг пользовался дурной репутацией. Обломовцы верили, что там водятся бешеные собаки, разбойники, волки и разные мифические существа.

Вырвавшись из дома, Илья попытался забраться на ветхую галерею, огибавшую дом, на сеновал и голубятню, прорваться на скотный двор и к страшному оврагу, но няня каждый раз ловила его за руку и называла «юлой». Иногда Илья вдруг утихал, садился возле няни, наблюдал за окружающим его миром и задавал старушке разные вопросы, на которые та отвечала, как умела.

Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребёнка… напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей.

Тем временем жизнь в Обломовке шла своим чередом. На кухне готовили обед, в людской кто-то прял, мать Ильи распоряжалась хозяйством, а отец сидел у окна и за всеми наблюдал. Главной заботой в Обломовке была кухня: что приготовить на обед решали на семейном совете, но последнее слово было за хозяйкой.

Обеды в Обломовке готовились из своих продуктов, были вкусными и обильными, особенно по воскресеньям и праздникам. В эти дни пекли «исполинский пирог» с начинкой, который и хозяева, и слуги ели три дня.

После не в меру сытного обеда и хозяева, и слуги уснули мёртвым сном. Няня тоже не выдержала, заснула. Илья наконец получил полную свободу и сделал всё, что ему запрещалось.

Вечером пробудившиеся Обломовцы долго пили чай из огромного самовара, грушевую воду, квас — всё, что могло утолить невыносимую жажду. Ребёнку было весело наблюдать за ними. За чаем последовал ужин. Когда совсем стемнело, Илюше захотелось погулять в лесу, но мать не пустила: там бродит леший и уносит маленьких детей.

Ребёнку захотелось знать, какой он, леший, и мать дала волю фантазии. Слушая её, Илья заснул, и его унесли в постель.

Нянины сказки

Обломову приснился долгий зимний вечер. Прижимаясь к няне, он слушал сказку о неведомой стране, где происходят чудеса, и текут молочные и медовые реки. Добрые молодцы там ничего не делают, только гуляют день-деньской. Иногда волшебная щука выбирает какого-нибудь безобидного лентяя, осыпает его дарами и женит на неслыханной красавице.

Повзрослев, Обломов понял, что молочных рек и волшебных щук не существует, но всё равно подсознательно грустил: «почему сказка не жизнь, а жизнь не сказка»?

Затем няня перешла к историям о русских богатырях, побеждавших «бесчисленные полчища басурманов», о спящих царевнах и злых разбойниках. Заканчивала сказками о мертвецах, оборотнях и других существах из русской демонологии, придуманных во времена, «когда человек ещё не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни» и связывал свои беды с плохими приметами.

И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишённой вымысла действи­тельности любит верить соблазни­тельным сказаниям старины, и долго, может быть, ещё не отрешиться ему от этой веры.

Жизнь в Обломовке

Обломов увидел себя мальчиком лет четырнадцати. Он уже учился в соседнем селе, в пансионе Штольца.

Штольц — немец, управ­ля­ющий сосед­него поме­стья и владелец небольшой школы, сторонник строгой дисци­плины.

Возможно, Илюша и смог бы выучиться, находись пансион далеко от Обломовки, но он был совсем рядом, и обломовский образ жизни не отпускал мальчика. Обломовцы жили легко, словно во сне, к труду относились, как к наказанию, и даже умирали «будто украдкой», не испытывая мучений.

Жизнь обломовцев веками текла, как спокойная река: «родины, свадьба, похороны», которые перемежались весёлыми семейными праздниками. Обычаи там строго соблюдались, а дети росли розовыми и толстенькими. Прочие заботы обломовцы стойко игнорировали.

Однажды старая галерея вокруг Илюшиного дома обвалилась. Несколько месяцев Обломов-старший решал, не построить ли новую, но потом велел подпереть досками остатки старой галереи, да так и оставил. Ворота в поместье годами оставались непочиненными, крыльцо шаталось, но старика Обломова это не волновало. Однако он мог перевернуть весь дом, чтобы найти носовой платок.

Зимний вечер

Затем Обломову приснился длинный зимний вечер. Вся семья и гости сидели в гостиной, обставленной старой мебелью, зевали и говорили ни о чём. В комнате горела одна тусклая свечка: обломовцы не любили тратить деньги и старались обходиться натуральным хозяйством.

…они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов… Они… приводили в исполнение единственное употребление капиталов — держать их в сундуке.

Вдруг вспомнили, как прошлой зимой один из гостей свалился с саней во время праздничных гуляний, и очень долго хохотали. Наконец дождались ужина, после которого разошлись по постелям. Обломов увидел во сне «годы так проводимых дней и вечеров».

Учёба Илюши Обломова

Ничто не нарушало однообразной жизни Обломовки, и сами обломовцы не хотели перемен даже к лучшему, ведь они тоже требуют хлопот.

Однажды покой обломовцев нарушило письмо. Все всполошились и прочесть его решились только на четвёртый день. Письмо оказалось от дальнего родственника, который просил у Обломова-старшего рецепт кваса. Несколько месяцев старик Обломов собирался написать ответ, но так и не написал.

Писать Обломов-старший не любил, а книги, доставшиеся ему от брата, были для него нечастым развлечением. Ему не важно было, какая книга, любую из них он считал вещью для развлечения, а самого писателя — кем-то вроде скомороха.

Времена недорослей миновали, Обломовы понимали, что учиться необходимо для карьеры, но Илюша всё равно учился кое-как. Родители использовали любой предлог, чтобы оставить несчастного, отощавшего от учёбы ребёнка дома. Они мечтали увидеть Илью в шитом мундире, но хотели достичь этого без изнурительного учения.

Штольц боролся с этим, но не преуспел: Илюшу пожалел Андрей и начал помогать.

Андрей Штольц — сын немца Штольца, ровесник Ильи, умный, серьёзный, настой­чивый, в будущем — лучший друг Обло­мова.

Обломову приснилась его жизнь в пансионе Штольца. Его камердинер ухаживал за четырна­дца­тилетним Ильёй, как нянька: одевал, натягивал чулки. Раньше резвому мальчику всё хотелось делать самому, но родители останавливали его — зачем, если есть слуги? Потом Илья и сам решил, что приказывать и удобней, и спокойней.

Порой хотелось Илье сбежать с лестницы, пробежаться по двору, но родители не давали, берегли сына, и рос он медленно и вяло, как цветок в теплице. Иногда зимой он вырывался из дому, начинал играть в снежки с деревенскими мальчишками. За ним прибегали, закутывали, поили чаем с малиной, на три дня укладывали в постель, «а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки».

Понравился ли пересказ?

Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Источник

Как и чем напитывается мягкий ум ребенка

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.

Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.

По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.

Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.

С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.

Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.

Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.

– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой, – надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…

Источник