а на утро объявили расстреляют меня
А на утро объявили расстреляют меня
ТРИ ГУДОЧКА
Три гудочка прогудело,
Все на фабрику идут.
А чекисты в это время
Все облаву ведут.
В этой маленькой облаве
Наш Ванюша попал,
Окруженный легашами,
В уголовку шагал.
Привели, посадили,
Сперва думал — шутя.
А потом объявили:
— Расстреляют тебя!
Двери камеры открылись,
Входит шайка палачей,
И Ванюшу потащили
К смертной казни своей.
Только вышли в переулок,
Кто-то крикнул: «Беги!»
Двадцать пуль ему вдогонку,
Семь осталось в груди.
А наутро в переулке
Труп Ванюши нашли.
Он был в кожаной тужурке,
На ногах сапоги.
Забодали мы тужурку,
Забодали сапоги
И купили по пол-литру,
На поминки пошли.
На столе лежит покойник,
Ярко свечи горят.
Это был убит разбойник,
За него отомстят.
Разузнал о том поселок
И проведала шпана.
Семь легавых утопила
За Ванюшу-вора.
Три гудочка прогудело,
Все уж с фабрики идут.
А семь легавых в это время
На кладбище везут.
Блатная песня. М.: Эксмо, 2002.
Меня схватили, посадили
И все как будто бы шутя,
А на утро заявили,
Расстреляем мы тебя.
Исследователь уголовного фольклора Фима Жиганец относит появление «Трех гудочков» к середине 1920-х гг. Академик Дмитрий Лихачев вспоминает, что песня пользовалась популярностью на Соловках, где он сидел в 1928-31 гг. В приводимом им варианте действие происходит в Фонарном переулке в Ленинграде:
«Фольклор Соловков существовал только в пределах самого монастыря, где были более сносные условия в силу показухи, или, как говорили зеки, “туфты”, которую устраивало начальство для гостей.
Прежде всего это были песни. Песни разные. Вроде такой:
В Фонарном переулке
труп убитого нашли.
Он был в кожаной тужурке
с большой раной на груди.
Он лежит и не дышит
на холодной земле.
Двадцать девять ран имеет
на усталой голове.
Далее в форме баллады разворачивается драматический сюжет гибели героя. Это пример воровского фольклора царских тюрем и ссылок, который еще существовал на Соловках в конце 20-х годов.
Бытовали песни литературного происхождения, исполнявшиеся популярными в те годы певцами, и в первую очередь Леонидом Утесовым: “Гоп со смыком это буду я. ”, “Мы со Пскова два громилы. ”» (Цит. по газете «Первое сентября», 1999, №77).
ДУРОЧКА ИЗ ФОНАРНОГО ПЕРЕУЛОЧКА
Из книги Наума Синдаловского «На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии». М.: Центрполиграф, 2006. С. 74-76.
Скверная репутация переулка, который протянулся от набережной реки Мойки к набережной канала Грибоедова, начала складываться в конце XVIII века, когда его из Материальной улицы переименовали в переулок и назвали Фонарным, то ли из-за Фонарного питейного дома, то ли из-за фонарных мастерских, находившихся поблизости. Правда, до конца XIX века это название не вызывало непристойных ассоциаций, пока вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, здесь не начали появляться один за другим публичные дома с «соответствующими им эмблемами в виде красных фонарей». Безобидные и даже вызывающие некоторую гордость фонари приобретали дурной смысл. Обеспокоенные домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой о возвращении переулку его первоначального названия. Дело будто бы дошло до императора. В резолюции Николая II, если верить легенде, было сказано, что «ежели господа домовладельцы шокированы красными фонарями на принадлежащих им домах, то пусть не сдают свои домовладения под непотребные заведения».
В 1870—1871 годах в Фонарном переулке по проекту архитектора П.Ю. Сюзора были построены так называемые народные «Фонарные» бани, принадлежавшие М.С. Воронину. В свое время бани были знамениты своим великолепным убранством — мраморными ваннами, зеркалами, пальмами. В народе их называли «Бани на Фонарях», или просто «Фонари». Бани пользовались популярностью. Однако слава о них ходила не самая лестная. Поговаривали о свальном грехе, о массовых оргиях и прочих шокирующих деталях запретного быта.
Все это вместе взятое создавало особую атмосферу, которой побаивались добропорядочные обыватели. Фонарного переулка сторонились. Он и в самом деле становился очагом уголовщины центрального района:
В Фонарном переулке труп убитого нашли.
Он был в кожаной тужурке с большой раной на груди.
Он лежит и не дышит на холодной земле.
Двадцать ран имеет на усталой голове.
Даже в советское время, когда публичные дома с красными фонарями бесследно исчезли, а над баней был установлен неусыпный контроль пролетарской общественности, в городском фольклоре следы недавнего прошлого сохранились. До сих пор в адрес девочек сомнительного поведения в вызывающе коротких юбочках можно услышать питерскую дразнилку: «Дурочка с Фонарного переулочка».
1. Ванюша (Три гудочка)
Шесть часов уж пробило,
Три гудочка гудут,
А легавые поутру
На облаву идут. (1)
И в одну из облав
Наш Ванюша попал,
Под ментовским он конвоем
В уголовку шагал.
Привели, посадили,
А он думал — шутя.
А наутро объявили:
«Расстреляем тебя».
А мамаша узнала,
Что Ванюша сидит.
Её сердце подсказало,
Что он будет убит.
Мать пришла в уголовку,
Но ответ был такой,
Что сынок её Ванюша
Не вернется домой.
Двери камеры открылись,
Два лягавых вошли
И налётчика Ванюшу
На расстрел повели.
На другой день поутру
Мы в газетах прочли,
Что в Лиговском переулке
Труп Ванюши нашли.
На нём кожана тужурка,
На нём кожаны штаны,
На нём красная рубашка
И семь ран на груди.
Забодали (2) мы тужурку,
Забодали штаны,
И купили самогонки
На поминки души.
На столе лежит покойник,
Свечи тускло горят.
Это был убит разбойник,
За него отомстят.
Не прошло и недели,
Кругом слухи пошли:
Что в Лиговском переулке
Двух лягавых нашли.
Шесть часов уж пробило… и т. д.
Две последние строки повторяются
Одна из старых уркаганских песен, предположительно середины 20-х годов. Исполнялась на мотив «Позабыт-позаброшен».
Жиганец Ф. Блатная лирика. Ростов-на-Дону: Феникс, 2001. С. 93-94.
2. Три гудочка прогудело.
Три гудочка прогудело,
Все на фабрику идут.
А чекисты в это время
Все облаву ведут.
В этой маленькой облаве
Наш Арончик попал,
Окруженный лягашами,
В уголовку шагал.
Привели, посадили,
Сперва думал — шутя.
А потом объявили:
Расстреляют тебя.
Двери камеры открылись.
Входит семь палачей.
И Арона потащили
К смертной казни своей.
Только вышли в проулок.
Кто-то крикнул: «Беги!»
Двадцать пуль ему вдогонку,
Семь осталось в груди.
А наутро в переулке
Труп Арона нашли.
Он был в кожаной тужурке,
На ногах сапоги.
Мы загнали тужурку
И его сапоги,
И купили два пол-литра,
На поминки пошли.
На столе лежит покойник,
Ярко свечи горят.
Так как был убит разбойник,
За него отомстят!
Три гудочка прогудело,
Все с фабрики идут.
А семь трупов лягавых
На кладбище везут.
Как на Дерибасовской. Песни дворов и улиц. Кн. 1 / Сост. Б. Хмельницкий и Ю. Яесс, ред. В. Кавторин, СПб.: Пенаты, 1996. С. 49-51.
НА ДАЛЬНЕЙ СТОРОНКЕ
Слова и музыка неизвестных авторов
Как на дальней сторонке громко пел соловей,
А я мальчик на чужбине, далеко от людей. (2 раза)
Позабыт-позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.
Вот и холод и голод, он меня изморил,
А я, мальчик, еще молод это все пережил. (2 раза)
Ох, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придет,
Только раннею весною соловей пропоет.
Пропоет и просвищет и опять улетит,
А моя скромна могилка одиноко стоит. (2 раза)
С фонограммы Жанны Бичевской, альбом «Старые русские народные деревенские и городские песни и баллады», Часть 1, ZeKo Records, 1996. В принципе, можно либо повторять каждую вторую строку, либо вообще никаких строк не повторять.
UU-UU-U
UU-UU-
UU-UUU-U
UU-UU-
1. 
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет.
И один на чужбине
Уж давно я живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
Вот нашел уголочек,
Да совсем не родной:
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
Вот умру, вот умру я,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
На мою на могилку
Уж никто не придет,
Только раннею весною
Соловей пропоет…
Запрещенные песни. Песенник / Сост. А.И. Железный, Л.П. Шемета, А.Т. Шершунов. 2-е изд. М.: Современная музыка, 2004.
Во саду при долине громко пел соловей,
А я, мальчишка на чужбине, позабыл всех друзей.
Позабыт, позаброшен с молодых-юных лет.
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет.
Часто мне приходилось под заборами спать,
Еще чаще приходилось хлеб с водою хлебать.
Вот возьму и помру я, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.
На мою на могилку, знать, никто не придет,
Только ранней весною соловей пропоет.
Пропоет и просвищет, и опять улетит,
А сиротская могилка одиноко стоит.
Позабыт, позаброшен с молодых-юных лет.
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет.
Блатная песня: Сборник. М.: ЭКСМО-Пресс, 2002.
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт-позаброшен
С молодых юных лет,
А я мальчик-сиротинка,
Счастья-доли мне нет.
Я чужой на чужбине
И без роду живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
Вот нашел уголочек,
Да и тот не родной —
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
Привели, посадили,
А я думал — шутя.
А наутро объявили:
— Расстреляют тебя.
Вот убьют, похоронят,
И не будет меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Пропоет, прощебечет
И опять улетит,
Моя бедная могилка
Одиноко стоит.
У других на могилках
Все цветы да венки —
У меня, у сиротинки,
Обгорелы пеньки.
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
В нашу гавань заходили корабли. Пермь: Книга, 1996.
. Привели, посадили,
Сперва думал — шутя.
А потом объявили:
— Расстреляют тебя!
Меня схватили, посадили
И все как будто бы шутя,
А на утро заявили,
Расстреляем мы тебя.
4. 
1. Там в саду при долине
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
2. Позабыт-позаброшен
С молодых, юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
3. У других есть родные,
Приласкают порой.
А меня все обижают,
И для всех я чужой.
4. Вот и холод, и голод –
Он меня изнурил,
Но я, мальчик, еще молод –
Это все пережил.
5. Вот умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
6. На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
7. Пропоет, громко свистнет
И опять улетит.
А моя-то могилка
Одиноко стоит.
Последнее двустишие куплетов повторяется
Слова и музыка — не позднее 1922 года. Песня исполняется в кинофильме «Путевка в жизнь» (1931).
Шел трамвай десятый номер… Городские песни. Для голоса в сопровождении фортепиано (гитары). / Сост. А.П. Павлинов и Т.П. Орлова. СПб.: Композитор – Санкт-Петербург, 2005.
Там, вдали при долине,
Громко пел соловей.
А я мальчик на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
Я куда ни поеду,
Я куда ни пойду,
А родного уголочка
Для себя не найду.
Вот нашел уголочек,
Да и тот не родной —
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
Привели, посадили,
А я думал шутя.
А наутро объявили:
«Расстреляют тебя».
Вот убьют, похоронят,
И не будет меня,
И родные не узнают,
Где могила моя.
На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только ранней весною
Соловей пропоет.
Пропоет, прощебечет,
И опять улетит.
Моя бедная могилка
Одиноко стоит.
У других на могилках
Все венки да цветы.
У меня, сиротинки,
Обгорели пеньки.
Песни нашего двора / Авт.-сост. Н.В. Белов. Минск: Современный литератор, 2003. (Золотая коллекция).
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт-позаброшен
С молодых ранних лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
Я чужой на чужбине
И без роду живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
А нашел уголочек,
Так и тот не родной:
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
И никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Пропоет и просвищет
Над могилой моей,
Что я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Там, в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
А я не уберу чемоданчик! Песни студенческие, школьные, дворовые / Сост. Марина Баранова. М.: Эксмо, 2006.
7.
1. Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет.
2. У других есть родные,
Приласкают порой.
А меня все обижают,
И для всех я чужой.
3. И один на чужбине
Уж давно я живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
4. Вот нашел уголочек,
Да совсем не родной:
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
5. Вот умру, вот умру я,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
6. На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
7. Пропоет, громко свистнет
И опять улетит.
А моя-то могилка
Одиноко стоит.
Две последние строки куплетов повторяются
Павленко Б.М. «На Дерибасовской открылася пивная. »: Песенник: популярные дворовые песни с нотами и аккордами / Сост. Б.М. Павленко. Ростов н/Д: Феникс, 2008. (Любимые мелодии). C. 72.
8. Там, в саду при долине.
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет.
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет.
Я чужой на чужбине
И без роду живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
Часто мне приходилось
Под заборами спать.
Еще чаще приходилось
Хлеб с водою хлебать.
Вот нашел уголочек,
Да и тот не родной, —
В КПЗ за решеткой,
За кирпичной стеной.
Привели, посадили,
Я-то думал — шутя.
А они объявили:
— Расстреляем тебя.
Вот убьют и умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И на эту могилку,
Знать, никто не придет.
Только ранней весною
Соловей пропоет.
Пропоет и просвищет
И опять улетит.
А сиротская могилка
Одиноко стоит.
У других на могилках
Все цветы да венки.
У меня, сиротинки,
Только листья, пеньки.
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет.
Я остался сиротою,
Счастья в жизни мне нет.
Черный ворон. Песни дворов и улиц. Книга вторая / Сост. Б. Хмельницкий и Ю. Яесс, ред. В. Кавторин. СПб.: Пенаты, 1996. С. 271-273.
9. Позабыт, позаброшен
Там, в саду, при рябине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине,
Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
Часто мне приходилось
Под заборами спать,
Еще чаще приходилось
Хлеб с водою глотать.
Вот и холод и голод,
Он меня изморил,
А я, мальчик, еще молод,
Это все пережил.
И куда ни поеду,
И куда ни пойду,
Уголочка родного
Для себя не найду.
Вот нашёл уголочек,
Да и тот не родной:
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
На мою на могилку,
Знать, никто не придет,
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Пропоет и просвищет,
И опять улетит,
А сиротская могилка
Одинока стоит.
У других на могилках
Всё венки да цветы.
У меня, сиротинки,
Обгорелы пеньки.
«Жалостливая» песня из репертуара бродяжек царской России — наряду с «Разлука ты, разлука» и др. Была чрезвычайно популярна в Гражданскую войну и в 20-30-е годы прошлого века.
В своей книге рассказов «Гранит и синь» писатель Вадим Сафонов (родился в 1904 году) утверждает, что песню написал он в годы Гражданской войны, когда бродяжил мальчишкой по России. Ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию не представляется возможным.
Здравствуй, моя Мурка!: Лучшие блатные и уличные песни / Сост., предисл. и коммент. А.А. Сидорова. М.: ПРОЗАиК, 2010. С. 16-18.
10. Как в саду при долине.
Как в саду при долине
Вот пропел соловей,
А я мальчик на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротою,
Счастья доли мне нет.
Мой холод и голод
Он меня изнурил,
А я мальчик еще молод
Это все пережил.
Других сожалеют,
Приласкают порой,
А меня все обижают
И для всех я чужой.
Я чужой на чужбине,
Я без роду живу,
И нигде я родного
Уголка не найду.
Вот нашел уголок
Да и тот мне чужой,
Надоела эта жизнь мне,
Я ищу себе покой.
Бывало, порою
Под открытым небом спал
И хлеб черствый с водою
Часто, часто вспоминал.
Умру я, умру я,
Похоронят меня,
И нихто не узнает,
Где могила моя.
И нихто на могилу
На мою не придет,
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Записано в г. Владивостоке.
Георгиевский А.П. Русские на Дальнем Востоке. Фольклорно-диалектологический очерк. Выпуск IV. Фольклор Приморья. Владивосток, 1929. (Труды Дальневосточного государственного университета. Серия III. №9). С. 82.
11. В калиновой роще.
Неизвестный источник, неполный вариант
В отличие от большинства вариантов, это не анапест, а ровный амфибрахий:
12. Как у нас при долине
Как у нас при долине
Громко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыл всех друзей.
Позабыл, позабросил,
С молодых юных лет,
Сам остался сиротою,
Счастья-доли мне нет.
Я один одинокий,
Я без родной живу
И нигде я родного
Уголка не найду.
Ай, нашёл уголочек,
И то он-то чужой.
Надоела мне жизнь эта,
Я ищу себе покой.
Вот умру я, умру,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
На мою на могилку
Ведь нико не прийдёт,
Только раннею весною
Соловей пропоёт.
Пропоёт и просвищет
И опять улетит,
Моя бедная могилка
Одинока стит.
1963 г., с. Садовое Аннинского р-на Воронежской обл., исп. Нехлюдова Е.Н. 1899 г.р., зап. Бордуков.
Городской романс и авторская песня: Песни, интервью, исследования / [Науч. ред. и сост. Т.Ф. Пухова, муз. ред. и коммент. А.А. Петриной]. Воронеж: Воронежский гос. университет, 2002. №32. С. 18.
А на утро объявили расстреляют меня
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт-позаброшен
С молодых юных лет,
А я мальчик-сиротинка,
Счастья-доли мне нет.
Я чужой на чужбине
И без роду живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
Вот убьют, похоронят,
И не будет меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
На мою на могилку,
3натъ, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Пропоёт, прощебечет
И опять улетит,
Моя бедная могилка
Одиноко стоит.
Там, в саду при долине,
Громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Туманы
Стоит одиноко девчонка, рыдает
И тихо по-детски туманы зовет:
— Туманы, туманы, а где моя мама?
Чего моя мама ко мне не идет?
Мне было три года, когда умерла ты.
С тех пор на могилку ношу я цветы,
С тех пор меня, мама, никто так не любит
Никто не ласкает так нежно, как ты.
Сиротская жизнь не балует, не нежит,
Зачем появляться мне было на свет!
Туманы, туманы, верните мне маму,
Без мамы мне счастья и радости нет.
Туманы гуляют, гуляют на воле
И будто не слышат девчонки слова:
— Ах, мама родная, услышь, дорогая,
Услышь, как рыдает дочурка твоя!
Не знает девчонка, что в поле широком
Туман ту могилку покрыл серебром.
— Туманы, туманы, верните мне маму,
Верните мне маму, прошу об одном.
Любите вы маму, цените вы маму,
Вы мамину ласку узнаете все.
Умрет ваша мама, тогда вы поймете:
За золото маму не купишь нигде.
Нью-Йорк
Нью-Йорк окутан голубым туманом,
Была зима, холодный ветер дул.
Стоял мальчишка в старом фраке рваном,
Стоял и пел в блуждающем кругу:
— Подайте, сэр, о мисс, не проходит®,
Я вам спою, чем жизнь моя горька,
А у меня лежит больная мама,
Она умрет, когда придет весна.
А в городах большой архитектуры
Стоят роскошные богатые дворцы.
Живут там дети в ласке и культуре,
У них богатые и знатные отцы.
И нипочем им уличные драмы,
Им так легко исполнить свой каприз,
А у меня лежит больная мама,
Подайте сэр, не откажите, мисс.
Замерзли ножки, ручки посинели,
Покрылась снегом белым голова,
Не слышит мать, как в голубом тумане
Звучат последние мальчишкины слова.
— Подайте, сэр, о мисс, не откажите,
Я вам спою, чем жизнь моя горька,
А у меня лежит больная мама,
Она умрет, когда придет весна.
Нью-Йорк окутан голубым туманом,
Была зима, холодный ветер дул.
Лежал мальчишка в старом фраке рваном,
Лежал в снегу, в блуждающем кругу.
Идут на север.
Друзья накроют мой труп бушлатиком,
На холм высокий меня снесут
И закопают в землю меня мерзлую,
А сами молча в барак уйдут.
Никто не знает, когда тебе, любимая,
О том напишет товарищ мой.
Не плачь, не плачь, подруга моя милая,
Я не вернусь уже к тебе домой.
Журавли над Колымой
Здесь, на русской земле, я чужой и далекий,
Здесь, на русской земле, я лишен очага.
Между мною, рабом, и тобой, одинокой,
Вечно сопки стоят, мерзлота и снега.
Пролетят они там, над полями, лугами,
Над садами, лесами, где я рос молодым,
И расскажут они голубыми ночами,
Что на русской земле стал я сыном чужим.
Расцветет там сирень у тебя под окошком.
Здесь в предсмертном бреду будет только зима
Расскажите вы всем, расскажите немножко,
Что на русской земле есть земля Колыма.
Расскажите вы там, как в морозы и слякоть,
Выбиваясь из сил, мы копали металл,
Ах, как больно в груди и как хочется плакать,
Только птицам известно в развалинах скал.
Я не стал узнавать той страны, где родился,
Мне не хочется жить. Хватит больше рыдать.
В нищете вырастал я, с родными простился.
Я устал, журавли. Вас не в силах догнать.
Год за годом пройдет. Старость к нам подкрадется,
И морщины в лице. Не мечтать о любви.
Неужели пожить по-людски не придется?
Жду ответ, журавли, на обратном пути.
Белые туфельки
На улице дождик, и слякоть бульварная.
Тонкими иглами душу гнетет.
Девушка бледная в беленьких туфельках.
Словно шальная, по бульвару бредет.
На улице дождик, обуть было нечего,
В белых туфлях на бульвар вы пошли.
Ножки промокли, и вы простудились,
А уж наутро в больницу слегли.
Белые туфельки вам были куплены
За нежные ласки богатым купцом.
И в этот же вечер стройными ножками
Вы вальс танцевали, кружились кольцом.
Теперь вы лежите совсем непохожая,
Белые туфли стоят возле вас.
Белые туфельки, белое платьице,
Белое личико, словно атлас.
Судили девушку одну
Сейчас скажу я вам рассказ,
Своими видел я глазами.
Судили девушку одну,
Она была дитя годами.
Она просила говорить,
И судьи ей не отказали.
Когда ж закончила она,
Весь зал наполнился слезами.
— В каком-то непонятном сне
Он овладел, безумец, мною,
И тихо вкралась в душу мне
Любовь коварною змеею.
И долго я боролась с ней,
Но чувств своих не победила,
Ушла от матери родной.
О, судьи, я его любила!
Но он другую полюбил,
Стал издеваться надо мною.
Меня он гнал и презирал,
Не дорожил, безумец, мною.
Прощай, мой мальчик дорогой,
Тебя я больше не увижу.
А судьи, вас, а судьи, вас,
А судьи, вас я ненавижу.
И пошатнулася она,
Последний вздох в груди раздался.
И приговор в руках судьи
Так недочитанным остался.
Маруся отравилась
Вот солнце закатилось,
Замолк шум городской,
Маруся отравилась,
Вернувшися домой.
В каморке полутемной,
Ах, годы обитал
Цветочек этот скромный
И грустно погибал.
Измена друга злая
Яд в сердце ей влила,
Душа ее младая
Обиды не снесла.
Ее в больницу живо
Решили отвезти,
Врачи там торопливо
Старалися спасти.
Баллада Сердце матери
В одной деревне парень жил,
Э-лон-ля-ли, э-лон-ла-ла,
В одной деревне парень жил,
Со злою девушкой дружил
Она сказала: «Для свиней»,
Э-лон-ля-ли, э-лон-ла-ла,
Она сказала: «Для свиней
Брось сердце матери твоей»
Когда бежал, споткнулся вдруг,
Э-лон-ля-ли, э-лон-ла-ла,
Когда бежал, споткнулся вдруг
И сердце выронил из рук
И вот в пыли оно лежит,
Э-лон-ля-ли, э-лон-ла-ла,
И вот в пыли оно лежит,
Вдруг слышит: сердце говорит.
Со страхом внемлет он земле,
Э-лон-ля-ли, э-лон-ла-ла,
Со страхом внемлет он земле:
«Мой сын, не больно ли тебе»
Печка
В одном городе близ Саратова,
Под названием тот город Петровок,
Там жила семья небогатая.
Мать бледна там была, словно воск.
Долго мучилась, разнесчастная,
И решила покинуть наш свет,
Позвала к себе своих детушек
И дала им последний совет:
— Милы детушки, покидаю вас,
Трудно будет без мамки вам жить,
Не оденут вас, не обуют вас,
И голодным придется ходить.
Поглядев на них, мать заплакала,
И вздохнула она тяжело.
— Милы детушки, покидаю вас, —
Так закончила слово свое.
Схоронил отец одинокую,
Стал теперь для детей сам не свой,
Он нашел себе жену новую,
С черствым сердцем, кровавой душой.
И не раз, не два говорит она:
— Милый мой, уничтожь ты детей.
Печку вытопи и сожги ты их,
Нам вдвоем будет жить веселей.
Так и сделал он по словам ее,
Быстро печку отец затопил,
Засадил в мешок сына младшего.
Тут же в печку его положил.
Завязал глаза отец девочке
И хотел ее в печку бросать,
Это видела одна женщина,
Стала громко в окошко стучать.
Собрался народ, спасли девочку,
А братишка уж мертвый лежал,
Лицо черное, обгорелое,
Факт кошмарный пред всеми предстал.
Судили парня молодого
Вдали пылающий камин,
Судили парня молодого,
Он был красивый сам собой,
Но много в жизни сделал злого.
Он попросился говорить,
И судьи слово ему дали,
И речь его была полна
Тоски и горя, и печали.
Когда мне было десять лет,
Я из семьи родной сорвался,
Я научился воровать,
И со шпаною я связался.
Когда мне было двадцать лет,
Я был в кругу друзей «хороших»,
Я научился убивать
И зашибал помногу грошей.
Однажды мы вошли в село,
Где люди тихо, мирно спали,
Мы стали грабить один дом,
Но света в нем не зажигали.
Когда ж окончился грабеж,
Мои друзья уж уходили,
Я на минуту свет зажег,
О, люди, что я там увидел:
Передо мной стояла мать,
В груди с кинжалом умирая,
А на полу лежал отец,
Убит рукою атамана.
А шестилетняя сестра
В кроватке тихо умирала,
Она, как рыбка без воды,
Свой ротик чуть приоткрывала.
Хоть ты всю правду рассказал,
Мы пощадить тебя не можем.
За злодеяния твои
Мы смертный приговор выносим
Вдали пылающий камин,
Вели к расстрелу молодого
Он был красивый сам собой,
Но много в жизни сделал злого.
На улице дождик и слякоть бульварная
На улице дождик и слякоть бульварная.
Два старика детский гробик несли.
Спьяну икая, кого-то ругая,
Как будто ненужное что-то несли.
Вдруг в повороте, их путь пресекая,
Красивая дама с любовником шла.
Словно девчонка, шутя и болтая,
Букетик цветов пред собою несла.
Хотела она к тому гробу приблизиться,
Чтоб детский тот гробик цветами убрать,
Но что-то в раздумьи назад обернулася,
И на глаза накатилась слеза.
Двум старикам, что напилися допьяна,
Велела малютку быстрей закопать.
Ну, а сама побрела к ресторану,
Чтобы вином свое горе залить.
Дама всю ночь в ресторане гуляла.
Грусть и тоска ее сердце грызла.
Рюмку за рюмкой вино выпивала,
Многим казалась коварна и зла.
Наутро видали такую картину:
Труп статной дамы в канаве нашли,
А возле несчастной записка лежала,
И только два слова: «Малютка, прости!»
Маруся отравилась
Жизнь так несложна, крайне так проста:
У ворот карета «Красного Креста».
Может быть, хотите знать, что там случилось?
Коротко и ясно: Маруся отравилась.
В мастерской бедняжка на машинке шила
И про свое детство вспоминать любила,
Как в далеком поле васильки сбирала,
Из душистых лилий как венки сплетала.
Смолоду Маруся на фабрику попала
И, как птичка, таять понемногу стала.
В Алешку-гармониста, бедная, влюбилась,
За него страдала, на него молилась.
А носил Алешка кудри золотые,
Знал великолепно песни городские.
Как Марусе бедной было не влюбиться,
Ну, как же при измене ей не отравиться!
Разлюбил Алешка бедную Марусю
И завел другую — новенькую Дусю.
А ее, бедняжку, с фабрики прогнали
И потом на Невском часто так встречали.
Вот вам и картина дна нашей столицы.
Сверху показались испуганные лица.
А Маруся сразу резко изменилась.
Нет уже Маруси, Маруся отравилась.