пусти меня отдай меня

Пусти меня отдай меня

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да видно нельзя никак…

Как бык шестикрылый и грозный,

Здесь людям является труд

И, кровью набухнув венозной,

Предзимние розы цветут…

Ты розу Гафиза колышешь

И нянчишь зверушек-детей,

Плечьми осьмигранными дышишь

Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,

Ты вся далеко за горой,

А здесь лишь картинка налипла

Из чайного блюдца с водой.

Ты красок себе пожелала —

И выхватил лапой своей

Рисующий лев из пенала

С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров

И мертвых гончарных равнин,

Ты рыжебородых сардаров

Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,

Где жухлый почил материк,

Ты видела всех жизнелюбцев,

Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,

Как детский рисунок просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,

Твои молодые гроба,

Где буквы — кузнечные клещи

И каждое слово — скоба…

26 окт. — 16 ноября 1930.

Ax, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,

Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться;

Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,

Из очага вынимает лавашные влажные шкурки…

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,

Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый,

Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,

Время свое заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,

Я не хочу твоего замороженного винограда!

Закутав рот, как влажную розу,

Держа в руках осьмигранные соты,

Все утро дней на окраине мира

Ты простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбью

От городов бородатых востока;

И вот лежишь на москательном ложе

И с тебя снимают посмертную маску.

Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,

В самую гущу его целлулоидных терний

Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц.

Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —

Розовый мусор — муслин — лепесток соломоновый —

И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха.

Орущих камней государство —

Хриплые горы к оружью зовущая —

К трубам серебряным Азии вечно летящая —

Солнца персидские деньги щедро раздаривающая —

Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса,

Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,

Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой разграбленной лавки,

Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов

И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.

Холодно розе в снегу:

На Севане снег в три аршина…

Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,

Сытых форелей усатые морды

Несут полицейскую службу

На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине

Весь воздух выпила огромная гора,

Ее бы приманить какой-то окариной

Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.

Снега, снега, снега на рисовой бумаге,

Гора плывет к губам.

О порфирные цокая граниты,

Спотыкается крестьянская лошадка,

Забираясь на лысый цоколь

Государственного звонкого камня.

А за нею с узелками сыра,

Еле дух переводя, бегут курдины,

Примирившие дьявола и Бога,

Каждому воздавши половину…

Какая роскошь в нищенском селенье —

Волосяная музыка воды!

Что это? пряжа? звук? предупрежденье?

Чур-чур меня! Далеко ль до беды!

И в лабиринте влажного распева

Такая душная стрекочет мгла,

Как будто в гости водяная дева

К часовщику подземному пришла.

24 ноября 1930. Тифлис.

Я тебя никогда не увижу,

Близорукое армянское небо,

И уже не взгляну прищурясь

На дорожный шатер Арарата,

И уже никогда не раскрою

В библиотеке авторов гончарных

Прекрасной земли пустотелую книгу,

По которой учились первые люди.

Лазурь да глина, глина да лазурь,

Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,

Над книгой звонких глин, над книжною землей,

Источник

«Пусти меня, отдай меня, Воронеж…»

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

В историческом центре Воронежа, в стороне от шумных проспектов и людных площадей, в обществе бродячих псов, полуразрушенных дореволюционных зданий, консервных банок и всякого ХЛАМ’а гордо возвышается над суетным миром могучий дуб.

Глубоко пустил корни старый дуб в воронежский чернозём. Его широкая крона, как зонтик, способна укрыть от проливного дождя не одного путника, заблудившегося в лабиринтах старинных улочек города, а обнять дерево могут три взрослых человека.

Этот дуб – свидетель славных дел Петра Великого, страшного, зацепившего и Воронеж голодомора тридцатых годов, бомбёжек Великой Отечественной войны.

Много-много лет назад слабый зелёный побег тянулся к солнцу, набираясь сил. Теперь всякий, приложивший руку к шершавой коре, может ощутить биение пульса старого дуба, который бескорыстно отдает людям накопленную энергию и мудрость…

Я отошла от дерева. Нужно было возвращаться в привычный для меня ритм жизни, не всегда наполненной смыслом.
Вокруг не было ни души. Только свист ветра в оголённых ветвях, далёкие пересуды воронья да радостный визг щенков бездомной собаки нарушали странную тишину.

Неожиданно меня окликнули по имени.

Я вернулась к дубу и вновь прислонилась к его широкому стволу.
Дерево заговорило со мной. Оно поведало мне историю о «зелёных руках» Карлсона, который никогда не обитал на крыше, и о трагической судьбе «ростка миндаля», не прижившегося на русских просторах…

Слава о плодородной воронежской земле давным-давно разлетелась далеко за пределы Российской империи.
Местные жители рассказывали, что сломанная вишнёвая ветка от погибшего дерева, воткнутая забавы ради в почву, чудом оживала и через некоторое время радовала людей богатым урожаем.
Неудивительно, почему молодой рижанин, наполовину немец, наполовину швед, в 1851 году прибыл в Воронеж. Это был амбициозный, полный энергии и идей лютеранин с русским сердцем.

Иоганн Карлсон, занимаясь садоводством и селекцией самых разнообразных и подчас невиданных растений, прославил столицу Черноземья.

В отличие от своего весёлого, добродушного, сказочного однофамильца воронежский Карлсон слыл серьёзным и целеустремлённым человеком.
«Садовое заведение Карлсона» стало широко известным и популярным не только в России, но и за рубежом, а саженцы и семена из его питомников занимали призовые места на международных выставках.

Именно благодаря предпринимательской и благотворительной деятельности молодого рижанина уездный городишко получил статус города-сада и стал на долгие годы законодателем «зелёной» моды Российской империи.

Обосновался Иоганн (Иван) Густавович в районе улицы Поднабережная, ныне это улица 20-летия ВЛКСМ, недалеко от Петровского сквера.

Здесь расположилась центральная усадьба садоводства с хозяйским домом, магазином, амбаром для семян, теплицами и грядками. Тут разводили сотни видов оранжерейных и тепличных растений. В любой точке страны и мира можно было заказать понравившиеся саженцы, а в помощь для этого регулярно издавался бесплатный каталог растений.

Особую любовь Иван Густавович питал к плодовым.
Десятками исчислялись разновидности груш, смородины, винограда. Его усилиями в губернии появились яблоки сорта анис, антоновка, апорт. А в 1902 году коллекция слив из 106 сортов от воронежского садовода на Всероссийской выставке была признана одной из лучших.

Иноземец Карлсон заботился не только о процветании своей фирмы. Он прививал городу, который полюбил, культуру садово-паркового искусства и впервые стал предлагать горожанам невиданную доселе услугу, называемую сейчас ландшафтным дизайном.
На улицах и скверах Воронежа появились нарциссы, лилии, тюльпаны, гиацинты, а величественный памятник императору Петру I окружали пальмы.

Пять десятилетий Иоганн Карлсон занимался озеленением города и нередко за свой собственный счёт. Также его фирма безвозмездно обучала мальчиков садоводству и огородничеству. И долгие годы Иоганн Густавович облагораживал территорию лютеранского кладбища, ставшего самым красивым в городе, где и успокоился с миром в 1902 году.

Садоводческое дело отца продолжил его сын Ойген.

Но пришедшая новая красная власть выгнала всех Карлсонов из города, а центральную усадьбу садоводства превратила в жилой дом, где квартировались агрономы Советского Воронежского сорто-семенного треста.
Здание неоднократно перестраивалось, приобретя ещё два этажа.
До недавнего времени в нём располагалась детская поликлиника. Во дворе карлсоновской усадьбы сохранился и бывший амбар садоводческого предприятия.

Усадьба Иогана Карлсона знаменита ещё и тем, что в феврале 1936 году в квартире на втором этаже у поднадзорного агронома-плановика Фёдора Маранца ночевала гостья из Ленинграда, приехавшая на неделю в Воронеж навестить опального друга-поэта…

Анна Андреевна задумчиво смотрела в окно на утренний оледенелый город. Её благородные руки искали спасения в старой чашке с горячим чаем.
Кто она теперь? Одинокая, больная, усталая женщина без определённого положения в обществе, без работы, без дома, без денег.
На поездку в этот южный городок она потратила последние сбережения, вырученные за продажу фарфоровой статуэтки художницы Данько.
Но она не могла поступить иначе, даже предвидя реакцию кремлёвских надзирателей.

Её приезд был глотком свежего воздуха для ссыльного Осипа Мандельштама…

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета…

На доме №13 по улице Фридриха Энгельса висит мемориальная доска, посвящённая памяти многострадального, многоголосого поэта. Выполнена она на деньги преподавателей ВГУ и установлена в 1991 году на столетний юбилей великого классика Серебряного века.

За три года административной ссылки чета Мандельштам в Воронеже сменила несколько квартир. Дом №13 на Фридриха Энгельса был наиболее благоустроенным из всех жилищ супругов.

В июне 1934 года Осип Эмильевич Мандельштам в сопровождении верной подруги-жены прибыл в Воронеж.
Воронежская ссылка была уготована поэту, литературному критику, эссеисту за откровенно самоубийственное стихотворение о вожде народа и резкую критику в его адрес. Но благодаря заступничеству перед Сталиным его многолетнего покровителя Николая Бухарина и друзей первоначальный приговор – этап в отдалённый город Чердынь-на-Каме Пермского края заменили на щадящее пленение Воронежем.

Сталин сохранил жизнь своему подданному, дав указание – «Изолировать, но не ликвидировать».

Анна Ахматова позже вспоминала – «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен».

Южный городок встретил столичного арестанта настороженно. Многие горожане, любители и почитатели его таланта, сторонились Осипа Эмильевича, переходя при встрече с ним на другую сторону улицы. Были и такие, кто активно помогал сотрудникам НКВД мучить недобитую жертву.
На первых порах литератору удавалось заработать на жизнь в местном драматическом театре, радиокомитете и печати, но по мере того, как пружина репрессий в стране закручивалась, работы становилось всё меньше и меньше. Супруга Осипа Эмильевича Надежда Яковлевна вынужденно обратилась в воронежский Союз писателей с заявлением о материальной помощи, в которой полуголодным подневольным гостям было отказано.

Сам поэт осунулся, стал сплошным комком нервов и часто испытывал приступы удушья и страха, когда оставался один.

Но не всё было так печально в Воронеже. Именно это город подарил супругам, остро нуждавшимся в душевной поддержке, общение с представительницей дворянского рода Наташей Штемпель, ставшей впоследствии их ангелом-хранителем.

Юная, немного прихрамывающая учительница русского языка и литературы местного авиационного техникума не побоялась замарать себя опасным знакомством и протянула руку дружбы Надежде и Осипу, лирикой которого она самозабвенно зачитывалась.
Наташа слушала новые написанные стихи, подолгу гуляла с опальными друзьями по городу, ходила с ними в библиотеку воронежского университета и музеи, ввела их в свою родительскую семью, заботилась о них и подкармливала.

Все ныне живущие поклонники творчества Мандельштама обязаны этой хрупкой девушке с большим смелым сердцем.
Ведь именно она смогла сберечь, не побоявшись обысков, и спасти от забвения воронежские рукописи и блокноты поэта, переданные ей на сохранение перед отъездом Надеждой Яковлевной.

Во время фашисткой оккупации Воронежа Наташа пешком налегке уходила из пылающего города, под бомбёжками и артобстрелом, прижимая к груди «Воронежские тетради» Осипа Мандельштама.
Наташа «Ясная» (это прозвище ей дал сам Осип Эмильевич) прожила долгую жизнь, и по возвращении в родной город, сплотила вокруг себя любителей поэзии Мандельштама, а позже передала мелко исписанные рукописи удивлённой вдове поэта, погибшего во второй ссылке во Владивостоке.

Старый дуб перевел дух и внезапно монотонным, гипнотизирующим, тихим голосом самого Мандельштама зачитал знаменитую эпиграмму на Сталина —

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.

Источник

Бросивший вызов: кто погубил Осипа Мандельштама

130 лет назад, 15 января 1891 года, родился Осип Мандельштам, один из крупнейших русских поэтов всех времен, человек, ни разу не изменивший себе — ни в творчестве, ни в жизни. В этот день «Известия» вспомнили основные факты биографии Мандельштама — и, разумеется, некоторые его поэтические строки.

Поэту в России (особенно по-настоящему большому, тем паче великому) крайне редко удается прожить жизнь в спокойствии и достатке, а тем более умереть в преклонном возрасте в своей постели. Дуэли, войны, тюрьмы, самоубийства — вот их удел. Но даже на общем фоне судьба Осипа Мандельштама выделяется своим драматизмом — особенно если учесть, что тяготы сопровождали его не эпизодически, а на протяжении практически всей жизни.

Любви полет

Начиналось всё, впрочем, обыденно и спокойно. Солидная еврейская семья, не знавшая унижений черты оседлости, учеба за границей, беззаботная молодость. Даже разорение отца не сильно усложнило юному Мандельштаму жизнь, скорее наоборот: перебравшись из Европы в Петербург, он быстро входит в круг восходящих звезд русской литературы — Гумилева, Ахматовой, Цветаевой, знакомится с Блоком. Молодой Мандельштам — акмеист, и его первая книга «Камень» (1913) — одна из важнейших для этого литературного направления, превыше всего ставившего точность и простоту в описании действительности.

Справа налево: Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Мария Петровых, Эмилий Мандельштам (отец поэта), Надежда Мандельштам (жена поэта), Александр Мандельштам (брат поэта)

Аристократка и богачка

В сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:

Она ни в чем не виновата!

Самоотверженно, как брата,

Любила лейтенанта флота.

Первые годы после революции были для Мандельштама едва ли единственным временем, когда он испытал относительный успех у широкого читателя. Его сравнительно много печатают, а второй стихотворный сборник, Tristia (1922), окончательно подтверждает: в России появился еще один грандиозный поэт. При этом поэтика Мандельштама в этот период усложняется, его излюбленный инструмент — ассоциации и парадоксы, стихотворения зачастую выглядят незаконченными.

Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков, 1914 год

Чудовищный корабль на страшной высоте

Несется, крылья расправляет.

Зеленая звезда, — в прекрасной нищете

Твой брат, Петрополь, умирает.

В это время в жизни Мандельштама появляется Надежда Хазина, ставшая для поэта не просто женой, другом и музой, но и фактически спасшая его для истории мировой литературы — именно она сберегла (пусть и частично) архив мужа и способствовала публикации его стихов на Западе после войны.

Годы молчания

Целых пять лет — с 1925 по 1930 год — Мандельштам не пишет стихов (какой еще великий поэт может такое себе позволить). Проза Мандельштама — «Шум времени» и «Египетская марка» — столь же первоклассна, как и его поэзия и как переводы, которыми он жил всё это время. Жил, признаться, отчаянно бедно — свой угол в Москве у поэта появился только в конце 1933 года.

Экспозиция, посвященная жизни Осипа Мандельштама, в Еврейском музее и центре толерантности

Возвращению к поэзии способствовало знакомство с биологом Борисом Кузиным, благодаря которому, по уверению Надежды Яковлевны, и появился Мандельштам «зрелый». Чета Мандельштамов познакомилась с Кузиным на Кавказе, куда поэт отправился в командировку по протекции Николая Бухарина, с которым был если не дружен, то в весьма теплых отношениях.

«Зрелый» Мандельштам решительно не похож ни на Мандельштама-акмеиста, ни на поэта времен Tristia. Именно в эти годы родились «Импрессионизм», «Полночь в Москве», «К немецкой речи», «10 января 1934» («Меня преследуют две-три случайных фразы»). Тогда же написаны и самые известные нелюбителям поэзии стихи Мандельштама — «Ленинград» и «Жил Александр Герцович».

Смертельные слова

Но главное стихотворение своей жизни — не с точки зрения творчества, а именно для своего физического существования — Мандельштам написал в ноябре 1933 года.

Он не был принципиальным противником советской власти подобно Бунину, не испытывал романтического увлечения Белой гвардией, как Цветаева, не пытался преуспеть в обмен на отказ от собственного «я», как Горький, и не рассчитывал на мирное сосуществование с большевиками без потери чувства достоинства, как Пастернак или Булгаков. Но принципы для Мандельштама-поэта и Мандельштама-человека всегда были важнее каких-то там бытовых неурядиц и даже физической свободы.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина

И широкая грудь осетина.

Страшные эти строфы Мандельштам не спрятал и не сжег — напротив, читал их едва ли не в открытую, в том числе и малознакомым людям. Пастернак (по легенде, услышавший эти стихи от автора в какой-то московской подворотне) сухо заметил, что это не поэзия, а осознанное самоубийство. Так и случилось. Мандельштама арестовали и выслали в Свердловскую область, где он действительно пытается покончить с собой (неудачно). Жена поэта начинает слать «отчаянные телеграммы» Бухарину, который пишет о деле Мандельштама Сталину.

Тюремная фотография из следственного дела Осипа Мандельштама, 1934 год

О том, почему Сталин, человек обидчивый и злопамятный, не просто вмешался, а фактически спас в тот раз Мандельштама, существует масса версий — от не слишком правдоподобных (вроде бы помог телефонный разговор с Пастернаком, которого «вождь народов» якобы очень ценил) до откровенно конспирологических (остатки антисталинской оппозиции в партии хотели использовать арест поэта для критики вождя на XVII съезде партии). Так или иначе по приказу Сталина был достигнут некий компромисс: Мандельштама не помиловали, но разрешили выбрать место ссылки самому. Поэт с женой отправились в Воронеж.

Бессмертие

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь,

«Воронежские тетради» — последний крупный цикл, полностью законченный Мандельштамом. В ссылке он в последний раз переживает мощнейший творческий взлет, которому не в силах помешать ни пошатнувшееся здоровье, ни крайняя нищета — фактически единственным источником регулярного дохода Мандельштамов в это время была сдача в аренду московской квартиры: 600 рублей в месяц собирал и пересылал поэту генеральный секретарь Союза писателей СССР Ставский.

В начале 1937 года Мандельштам пишет «Оду Сталину» — поступок в его обстоятельствах почти неизбежный. «Ода» — вершина и единственный настоящий шедевр мировой сталинианы, не только технически виртуозный, но и предлагающий вместо банальных славословий размышление о величии (подлинном или мнимом — другой вопрос). Даже здесь Мандельштам умудрился не изменить себе.

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной,—

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек,—

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу.

Это, конечно, не помогло — да и не могло помочь. Жернова государственного насилия уже готовы были перемолоть Мандельштама — раз попавший в поле зрения власти практически не имел шансов от нее спрятаться. Но сперва поэта освободили из ссылки (в мае страшного 1937 года!) и на какое-то время оставили в покое. «Пришить» ему могли что угодно, хоть шпионаж в пользу Гондураса, однако поводом для второго ареста стала сущая ерунда, правда, имевшая место в действительности, — поездки в запрещенную поэту Москву.

Тот же самый Ставский, который был так полезен Мандельштамам в качестве квартирного маклера, написал донос наркому внутренних дел Ежову: «Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос — об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь». Ежов, которому до собственного ареста оставалось всего полгода, просьбу писательского генсека, разумеется, уважил.

Стихотворение Осипа Мандельштама «Ленинград», вывешенное на фасаде одного из домов в нидерландском городе Лейден

Мандельштаму дали пять лет лагерей — по чудовищным тогдашним временам вообще не срок. Увы, количество дней и месяцев в приговоре для больного, полностью опустошенного и физически, и морально поэта уже не имело никакого значения: Осип Мандельштам не доехал даже до Колымы.

Источник