мы сели за обед втроем пришла с дежурства
Мы сели за обед втроем пришла с дежурства
Александр Михайлович Ревич родился в 1921 году. В июне 1941 после военного училища сразу попал на фронт. Затем – отступление, плен, побег – и снова участие в боях, в том числе в Сталинграде. Был трижды ранен, награжден тремя боевыми орденами. После войны учился в МГУ на историческом факультете, закончил Литературный институт. Поэт, переводчик, лауреат Государственной премии РФ в области литературы и искусства (1998), автор многих поэтических книг, а также публикаций в «Новом мире», «Дружбе народов», «Знамени» и др.
Тебя пригнали.
Меня не гнали.
Я дома был. Ты в чужом дому.
Мы с тобою встретились среди развалин,
и врагами были мы потому.
В наступленье ты был. Я был в обороне.
Я себя не щадил. Тебя ли жалеть?
Разве мог я за Волгу уплыть на пароме?
Разве мог на твоем пути не залечь?
На горящем вокзале,
на разрытом перроне
кровь запеклась –
и об этом
речь.
Речь об этом велась.
Речь об этом ведется,
как тогда, –
до победного, значит, конца.
Встретились мы – не два полководца,
не два дипломата.
Двадцатилетних два огольца.
Но о нашей встрече писалось в сводках,
затаили дыхание материки.
Ты вскинул оружье.
Так, значит, вот как.
И, видно, щёлкнули разом курки.
Я остался в живых. Говорят: повезло мне.
Ты уткнулся, похолодев добела,
в опаленные камни каменоломни,
которая городом прежде была.
Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан.
Я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,
но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьется меж оконных стекол.
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною кровью орошенный,
ненавистью первой обожженный,
подсеченный первою бедой.
На черном полустанке
в задымленном году
лежачие подранки,
мы слышали беду,
там на платформе черной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрему и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и словно по тревоге
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто – живой едва.
За окнами вагона
над пестрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слезы вдоль морщин.
Кого-то провожали
и кто-то голосил,
куда-то уезжали
и барабан басил,
и вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а эти шли туда.
Вкус железной воды из колодца,
солнце марта и тающий снег –
все, что было, при нас остается,
было – сплыло, пребудет вовек.
Все, что радостно, все, что печально,
не исчезнет во все времена:
та ладонь, что махнула прощально,
та щека, что от слез солона.
Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, черных строк чернее,
пехота встала и пошла,
Но всякий раз – не наяву ли? –
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.
ПОЭМА О ЕДИНСТВЕННОМ ДНЕ
Прочти, пытливый книгочей,
тот город – сон моих ночей,
невольный стон моих ночей,
курганы битых кирпичей,
могильники пустых печей,
былой уют, уже ничей,
весь в пламени и черных дымах,
они вставали в полный рост,
касаясь головою звезд,
стеля косматый тяжкий хвост
вдоль трав и полевых борозд,
выкуривая птиц из гнезд
в лесах, пока что невредимых.
Река спокойная текла,
клубилась над рекою мгла,
дымилась над водой ветла,
в садах обугленных дотла,
ни ветки целой, ни ствола –
лишь пепел серый да зола,
в осколках битого стекла
дробился красный цвет пожара.
Забыть бы все – да не могу.
Здесь мы стреляли на бегу,
здесь прятались в глухом логу,
здесь мы лежали на снегу,
на этом самом берегу
спиной к реке, лицом к врагу
пехота танки отражала.
За элеватором вдали
развалин груды залегли,
там были улицы когда-то
и двухэтажный старый дом,
я побывал однажды в нем,
теперь там пусто – все вверх дном,
лишь едкий дым ползет в пролом,
все уничтожено огнем
и все исчезло без возврата.
Четыре месяца назад.
Не может быть! Всего четыре?
Четыре месяца назад
я сутки прожил в той квартире,
куда забрел я наугад.
Сперва был путь и стук вагонный,
затем – плывущие перроны,
большие буквы: СТАЛИНГРАД,
два круглых купола вокзала.
Ведь это все существовало
четыре месяца назад.
Потом прошел я два квартала,
и вдруг отметил беглый взгляд
полуторку на перекрестке,
кирпичный – в трещинах – фасад
и деревянный палисад,
за ним две чахлые березки,
скамейку, сваленные доски –
зачем-то привезенный тёс.
За аркою был двор просторный
с колонкою водоразборной,
с дощатой ветхою уборной,
с дубовой чуркою вразброс.
Меня облаял хриплый пес,
но я, не устыдясь нимало,
в квартиру чью-то сунул нос.
Зачем? Душа не понимала.
Возможно, все напоминало
квартал, где я когда-то рос.
Худой, небритый, угловатый
двадцатилетний лейтенант,
по внешности отнюдь не франт:
из телогрейки клочья ваты,
в петлицах выцветших квадраты –
обрезки жести из пустой
подобранной консервной банки,
два сапога, больших, как танки,
ремень потертый со звездой, –
я пущен был без отговорок
на кратковременный постой
хозяйкою немолодой
(ей было лет уже под сорок).
«Конечно. Заходите в дом.
Мой сын, как вы, кочует где-то,
а муж. он был убит в то лето,
под Запорожьем, за Днепром».
Преподавала в средней школе
хозяйка скромного жилья,
где был матрац на антресоли,
был суп горячий из фасоли,
ржаной ломоть, щепотка соли
и запах чистого белья.
Я помню тихую беседу,
приготовления к обеду,
и занавески на окне,
и книги в полках на стене.
Все это видится во сне.
И так бывает: снится мне,
что скоро я туда приеду,
что жив останусь на войне.
Не все же люди поголовно
должны под пулями полечь.
Однако не об этом речь.
Спасибо, Клавдия Петровна,
за ваш привет, за ваш приют.
По склону минометы бьют –
все дьявольские шестистволки,
над головой визжат осколки,
трассирующие снуют.
Разрыв. Дрожат накатов бревна.
Простите, Клавдия Петровна,
что я с тех пор вам не писал.
Нет поездов, сгорел вокзал.
О чем я? Письма? Как нелепо!
Куда писать?
В дыму квартал.
Жилища нет – один подвал,
неумолимый холод склепа.
Я не о письмах. Я о том,
что много лет ношу подспудно,
о безвозвратном, прожитом,
о чем писать мне было трудно.
В то воскресенье на обед
был суп фасолевый без масла
и черный хлеб голодных лет.
В вагонном тамбуре чуть свет
я свой паек сожрал, как назло.
Мы сели за обед втроем:
пришла с дежурства дочь хозяйки.
В линялом платьице своем
нахохлившимся воробьем,
отбившимся от звонкой стайки,
она сидела у стола,
досадуя, смущаясь явно.
Девчонкой тоненькой была
Галина свет мой Николавна.
На щеки смуглые легла,
испепелив их добела,
горячая сухая мгла
бессонной госпитальной ночи,
и обнаружил яркий день
страдания чужого тень,
чужих печалей средоточье
во тьме раскосых черных глаз,
которые глядят на вас
и вопрошают вас о чем-то,
и перед вами не девчонка,
не одинокий воробей,
а крылья вскинутых бровей,
скуластый лик степных кровей
и рот с усмешкой своенравной.
Ее назвал я Николавной.
Ах, Галя, Галя, где твой след?
Откликнись же, раскрой секрет,
как дышат в восемнадцать лет!
Не помнишь ты? А я – подавно.
Твой город – пыль, твой город – зной
под блеклою голубизной,
булыжный, серый, избяной
навис над волжской крутизной,
над этой медленной волной,
над радугою нефтяной,
раскинулся передо мной
своим неприхотливым видом,
и все-таки он был твоим,
он был на сутки нам двоим
дарован. И неповторим.
Как долго это мы таим!
Прости, что нашу тайну выдам.
Лишенный близких и друзей,
пришелец, праздный ротозей,
проник я в город, как в музей,
с тобой, с моим случайным гидом.
На годы час не растянуть,
мы двинулись в обратный путь
крутою улочкою, в гору,
спиною к волжскому простору,
не размыкая робких рук,
сквозь строй домишек двухэтажный
и мимо стареньких лачуг.
И вдруг возник знакомый звук,
звенящий, ноющий, протяжный,
и сразу синеву накрыл
размах широких желтых крыл,
кресты метнулись из-за крыши
и взмыли ввысь – все выше, выше,
и снова тот же звук, нависший
над улицей, над головой,
и приближающийся вой,
и гром, и брызги мостовой.
Мне это было все знакомо:
растущий вой и грохот грома,
и свист у смерти на краю.
Под каменную арку дома
увлек я спутницу свою.
И снова грохот, как в бою.
Я это пенье узнаю,
теперь его мы оба знаем.
Дом покачнулся, и во двор
мы ринулись во весь опор,
перемахнув через забор,
легли за дровяным сараем.
И снова вой, и снова гром,
и рушится соседний дом,
и пламя взмыло за углом,
кирпичный град, железный лом
гремит и рушится крутом,
и все горит. и мы сгораем.
Нет, не могу я утверждать,
что был тогда безумно смелым,
но рядом грохнуло опять,
и я прикрыл девчонку телом.
Как изменился этот лик:
был смуглым – стал смертельно белым.
Схватив меня за воротник,
объятьем стиснув неумелым,
она ко мне прижалась вмиг,
дрожа, щекой к плечу прижалась,
хотела спрятаться, казалось,
и, словно сдерживая крик,
внезапно рот ее приник
к моим губам. И все смешалось.
Взлетал огонь, стелился дым,
и мы не падаем – летим,
нет смерти, страха нет в помине,
есть мир и двое – посредине.
Все облаком заволокло:
дома, развалины, аллеи.
Наш день – последний день Помпеи,
и наше время истекло.
Четыре месяца прошло
с тех пор, и домик у вокзала
и город – все золою стало,
все пламя языком слизало.
Где люди? Где привычный быт?
Ни быта, ни могильных плит.
Снаряды били по траншее
и рельсам свертывали шеи.
Дробился камень, как стекло.
Четыре месяца прошло.
Разрывы мин росли по склону,
где мы держали оборону,
где пулями встречали зло.
Отсюда в сторону Ельшанки,
где элеватор тлел вдали,
пошли в атаку наши танки,
и мы за танками пошли.
Трамваев черные останки
еще дымились на стоянке.
Ах, Галя, Галя – давний сон.
Заснеженный качался склон,
дрожало дно глухого лога,
откуда началась дорога,
далекая, в страну врага,
через разливы и снега.
Ах, Галя, Галя, недотрога,
прости, я рассказал так много,
и все же это так мало.
Пойми: живому тяжело
свои описывать невзгоды,
свои утраты и походы.
Четыре месяца прошло.
И годы, годы, годы, годы.
Войдите в ОК
Сказка «Конёк-говорунок»
Сергей Григорьевский+
На Руси, на старой древне, жил
старик в одной деревне
Бабку хреном в гроб загнал, жил
и горюшка не знал
И имел тот лиходей трёх огромных
сыновей
Первый был такой детина, водку
хряпал как скотина
Иногда напившись в стельку, ссал
на чистую постельку
Средний был гемофродит, сам
е..ёт и сам родит
В общем, был не так не сяк, младший
был Иван-дурак
Целый день с печи не сходит,
целый день херню городит
Говорит, что будто он, чуть ли
не Наполеон
Жили братья с дедом дружно и
работали натужно
В поле сеяли пшеницу, коноплю,
овес, ядрицу (корицу)
Кукурузу и пшено, братьям было
всё равно
Обработают землицу и товар везут
в столицу
Продавали урожай, денег было
через край
Капитал свой не жалели, сладко
пили, сытно ели
И колбасы и бекон и конечно
самогон
В общем, славная семейка, жизнь
текла как в поле змейка
Но на пятую седмицу кто-то
ё..нулся в пшеницу
Все посевы истоптал, урожай весь
пострадал
Стал тут деда горевать, волоса
на жопе рвать
Потерял покой и сон, не помог и
самогон
Сыновьёв к себе зовёт и такую
речь ведёт:
В нашем поле враг гуляет, к нам
он жалости не знает
Топчет жито и зерно, этой суке
всё одно
Кто такой, откуда взялся, хоть бы гад
он обожрался
До поносу, до изжоги, и скорей
откинул ноги
Не отыщем, нам пи..дец, нашей
сытости конец
Отвечает старший брат (будем
звать его Кондрат):
Нечего нам слёзы лить, будем мы
в дозор ходить
Чтоб добро своё сберечь, надо
ворога стеречь
Змея подлого поймаем, мандюлей
наковыряем. Попадёт
он к нам в засаду, трахнем с переду и с
заду Первым я пойду в
дозор, будет ворогу позор
Слов на ветер я не брошу,
супостата огорошу
Стал сбираться в тот же час, деда
выполнить наказ
Говорит, что он врага приведёт
хоть за рога
Наточил топор до звону, ё..нул
литр самогону
Вилы взял, взглянул хитро и пошёл
стеречь добро
Вот уже завечерело, небо мглою
почернело
В поле бродит брат Кондрат, делу
новому не рад
Знать сегодня недогон, иль не
крепок самогон
Выпить хочется ему, страшно в
поле одному
Ночью водки негде взять, надо
что-то предпринять
И Кондрат побрёл туда, где росла
дурман трава,
С той травой он был знаком и
покуривал тайком
В руки коноплю берёт и ладошками
терёт
Самокрутку забивает, ловко
спичку зажигает
Анаши косяк курнул и не помнит,
как уснул
Утром встал, зевнул протяжно,
самочувствие неважно
От похмелья сам не свой, наш
Кондрат побрёл домой
По дороге в дом родной шёл с
понурой головой
Обещанье не сдержал, супостата
не поймал
Не сберёг и урожай, хоть ложись
и помирай
И воняя перегаром, в поле ночь
проведши даром
В дом родительский войдя, строго
на братьёв глядя
Руку сжав в тугой кулак, свой
рассказ он начал так:
Всю я ноченьку не спал, ворога
в полях искал
Не курил, не ел, не пил, в общем,
выбился из сил
Сушь во рту, башка гудит, пусть
идёт гемофродит
Лучше справится меня, свой дозор
провёл я зря
Дед на сына посмотрел, но
ругаться не посмел
Страшен был Кондрат в гневу,
не перечили ему
И сказал такую речь, чтобы мир
в семье сберечь:
Не поймал? Пройдёт кручина,
знать, на то была причина
Не печалься, не беда, второго
сына череда
Средний сын, как быль гласит,
был в семье гемофродит
Хоть мужской имел видок, был он
слаб на передок
Объяснил семье своей, что поступит
он умней
Мол, неправильно ловили, только
время зря сгубили
Надо было на живца, на красавца
молодца
Ночка быстро пролетела, утром
небо посветлело
Не везёт второму сыну, враг не
клюнул на мужчину
Силы все потратив зря, на шесте
круги вертя
Не нашёл себе партнёра, ни дружка,
не сутенёра.
Возвратясь в родной удел, на
скамью за стол присел
Губы вытер, тени стёр и сказал,
что враг хитер
Что не смог его завлечь, груз
упал у Деда с плеч
Не разрушится семья, волновался
он за зря
С облегченьем Дед вздохнул, лёг
на лавку и уснул
Снова вечер на дворе, враг не
пойман, быть беде
Урожай опять побит, виноват
гемофродит
Опечален старый Дед и даёт такой
совет:
Ни Кондрат, ни сын Гаврила (звать
его теперь Пидрила)
Не смогли врага поймать, видно
лапу нам сосать
Вся надежда на Ивана (это младшего
болвана)
Может Ване повезёт, нашу всю
семью спасёт
На поклон к нему пойду, чтоб
отвёл от нас беду
(Просит Ваню с печки слезть):
Не прими Иван за лесть
Дуракам всегда везёт, им и слава
и почёт
Хоть и звать тебя «Дурак», знаем
мы, что всё не так
Что умом ты не обижен и что статус
твой занижен
Помоги Ванюша нам, пережить
позор и срам
Ване было всё по херу, спать
любил Иван не в меру
Обуяла Ваню лень, мог лениться
целый день
Печь до дырок уж протёр, прост
он был или хитёр?
Понял Ваня, что к чему, и что
очередь ему
На поля идти в дозор, чтобы смыть
с семьи позор
Братья старшие к стыду, не смогли
отвесть беду
Не сдержали своё слово, не поймали
вора злово
Яма будет шесть на восемь, мы
туда приманку бросим
Рис, овёс и коноплю, ну и всякую
херню Яму
мы замаскируем, как всё сделать обмозгуем.
Попадётся в яму гад,
разберётся с ним Кондрат
Тары–бары суть да дело дня
четыре пролетело
Братья вырыли траншею
басурману-лиходею
Всё по схеме и по плану, чтобы
не было изъяну
Маскировку провели и надежду
обрели
Что не зря они старались и
за это дело взялись
Что придёт в их дом родной,
лад, согласье и покой
Снова небо вечереет,
солнца луч уже не греет
Наш Иван сидит в засаде и не для
потехи ради
Не для праздного веселья, не для
скучного безделья
Чтоб исполнить свою месть и
спасти семейства честь
Уж давно прошла зарница, видит,
мчится кобылица,
Масти чёрно-вороной, необычной,
не простой
Гривой по полу метёт, только
пыль столбом идет
На манде фонарь висит, а из жопы
дым валит
Как же тут не оробеть, коль на
это посмотреть
Чудо дивное такое не давало им
покоя
Низко он к земле припал и от
страха задрожал
Как поймать такое «лихо», знать
лежать придётся тихо
Если хитрость не поможет,
значит это чёрт ворожит
Скачет по полю, резвится
молодая кобылица
То намётом вдруг пойдёт, то
копытами лягнёт
И хвостом своим, крутя, словно
над землёй летя
Попадает прямо в яму, значит всё
идёт по плану
Бьётся в яме кобылица, только
зря она трудится
То подпрыгнет, то скакнёт, но
никак ей не везёт
С рова выбраться не может, и
никто ей не поможет
Да и дождик моросил, в общем,
выбилась из сил
В жизни всякое бывает, кто же
этого не знает
Чудеса на свете есть, что не
можно глаз отвесть
Ваня много повидал, но доселе
не слыхал
Чтоб обычная кобыла с человеком
говорила
Ты Ванюша не спеши, это твой
порыв души
Не спеши давать ответ, а послушай
мой совет
Не смотри, что конь горбат, будет
он тебе как брат
Будешь жить как в масле сыр,
печку снова три до дыр
Мне с конём дружить нельзя,
это полная херня
Засмеют меня в народе, дружбы
нет такой в природе
В этой дружбе толку мало, не
дружу я с кем попало
Да и проку в этом нет, не годиться
твой совет
Не смогу тебе помочь, хотя, в
общем-то, не прочь
Только братья не поймут, будет
жалко им свой труд
Что в дозор они ходили, злово
ворога следили
И работали за зря – не помилуют тебя
А увидев тебя в яме, хоть они
и христиане
Вмиг устроят именины, фарш
накрутят из конины
Сделать захотят манты, иль
котлеты, голубцы
Ну или чего другого, в общем вариантов
много
За того, кто к ним попал, я бы и
рубля не дал
Им бы только погулять, мне ли
этого не знать
Знать судьба твоя горька, а мне
домой пора. Пока
Тут кобыла поняла, что плохи
её дела
От таких речей Ивана закружилась
голова
Пуще прежнего взмолилась, пред
Иваном побожилась
Клятву верности дала, чтоб её
хандра взяла
Коль не сдержит обещанье, пусть
настигнет наказанье
Призадумался Иван (значит
точно не болван)
Может правда погодить, братьям
всё не говорить
Не показывать тебя и горбатого
коня
Меньше знаешь, лучше спишь,
покажу я братьям шиш
Отпущу тебя домой, чтоб не мучил
геморрой
Конь и, правда, очень крут,
«Горбунком» не зря зовут
Тёрки трёт, базары мутит и на
стрелках тему крутит
И в разборках он силён и не по
годам умён
Юридически подкован, за границей
образован
Все проблемы вмиг решит и на
помощь поспешит
Три раза тебе поможет, капитал
твой приумножит
Ты меня уговорила, говорящая
кобыла
Я согласен, с ним дружить, если
будет мне служить
Только как его позвать, как
пароль его узнать
Если будет в нём нужда, обращаться
мне куда
Хоть он мерин и крутой, но
пароль к нему простой
Трижды свистнешь, дважды пёрнешь
Восемь раз за хрен свой дёрнешь
Не прискачет, повтори, дёргать
можно до зари
У пароля есть изъян, если даже
буду пьян
Не смогу я за хрен дёрнуть, я
могу лишь только пёрнуть
Я не баба, а мужик, хрен свой
дёргать не привык
Ладно, за хрен дёрну я, а ты
свисти, «душа» моя.
Гром услышишь, не дрожи, заклинание
скажи:
”Cявка-Урка
от за—пы шкурка, встань передо мной
Как хрен перед мандой»
Потом пёрни, что есть мочи, он
появится пред очи
Ты ему заданье дай и домой себе
ступай.
Результата жди к обеду, в
понедельник или в среду
Я согласен, по рукам, закон не
писан дуракам
Но у меня вопрос один, он какой
имеет чин
Ты скажи, кобылья мать, как конька
мне величать
Да и “масти” он какой, он в
законе иль блатной
Что-то я про них слыхал, когда
ездил на вокзал
Привозил туда пшеницу, отправлял
её в столицу
———
———-
Рано-рано поутру, возвратившись
ко двору
Дверь неслышно отворя, тихо в
горницу войдя
Разбудил братьёв и деда, и пошла
у них беседа
Рассказал им всё Иван, мол,
попался басурман
Что не зря его ловили, руки в
кровь лопатой сбили
Что сработал хитрый план, значит,
прав был брат Иван
Понял, что в беду попал, что
расплаты час настал
Долго бился в
нашей яме, в той, что рыли на поляне
С рова выбраться не мог, попросил,
чтоб я помог
Обещал, что в нашем поле, не
появится он боле
Что тревожить нас не станет и в
покое нас оставит
О пощаде он просил, я его и
отпустил
Не волнуйтесь братья с Дедом,
всё идёт своим чередом
Отпустил не просто так, не такой
уж я Дурак
В нашу яму угодила говорящая
кобыла
Эта лошадь не простая, а волшебная,
крутая
Словом молвит человечьим, не
бараньим, не овечьим
Не хотел Вам говорить, да видно
так тому и быть
А за сей поступок свой, стал
я ей как брат родной
Искупить вину решила, мне подарок
подарила
Подарила мне Конька, Горбунка
– Говорунка
Три желанья нам исполнит, и
бюджет семьи пополнит
Знаю, как его позвать и как ему
заданье дать
Так что нечего ворчать, а я пошёл
на печку спать
Время мчится чередой, в доме
у братьёв покой
Ваня спит, Кондрат бухает, их
семья беды не знает
И Пидрила жив-здоров, сдаться в
плен всегда готов
Дед доволен, нету слов, нет у них
теперь врагов
Всё по маслу и по чину, волноваться
нет причины На
проблемы все забей, снова ешь, гуляй,
да пей
Но чтоб братьям жить как в
сказке, не хватает женской ласки
Нужны бабы для потех и для
сладостных утех
Чтоб порядок в доме был, чтобы
не был дом постыл
Чтобы счастью в доме быть, Дед
решил братьёв женить
Для себя проси любую, хоть
горбатую, кривую
Хочешь дуру, хочешь, нет, здесь
никто не даст совет
Я тебе скажу одно, мне Ванюша
всё равно
Выбирай, как сердце скажет, ну
а жизнь потом покажет
Деда выслушал Иван, почесал
свой шарабан
Ничего, не говоря, потрепал свои
мудя
Потянулся, покряхтел, из-под
лобья поглядел
И отправился в поля, звать
Горбатого коня
Это первое заданье не прими
как наказанье
Но исполнить обещай, и иди себе,
ступай
Прискакал и молвил слово:
«Что-то мне Иван хреново
Извини, что опоздал, просто я
Иван не знал
А зовут его Гурген, хрен у
парня до колен
Для Пидрилы в самый раз, знает
весь его Кавказ
Потроха прочистит точно, но ведь
эта связь порочна