монолог жванецкого про завтрак
Монолог жванецкого про завтрак
Жизнь коротка. И надо уметь. Надо уметь уходить с плохого фильма. Бросать плохую книгу. Уходить от плохого человека. Их много. Дела не идущие бросать. Даже от посредственности уходить. Их много. Время дороже. Лучше поспать. Лучше поесть. Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду.
Музыка стала врагом человека. Музыка навязывается, лезет в уши. Через стены. Через потолок. Через пол. Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов. Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами. Спектакль м…
… показать весь текст …
На своих ошибках учатся, на чужих — делают карьеру.
Одиночество — это не тогда, когда вы ночью просыпаетесь от собственного завывания, хотя это тоже одиночество. Одиночество — это не тогда, когда вы возвращаетесь домой и все лежит, как было брошено год назад, хотя это тоже одиночество. Одиночество — это не телевизор, приемник и чайник, включенные одновременно для ощущения жизни и чьих-то голосов, хотя это тоже одиночество. Это даже не раскладушка у знакомых, суп у друзей… Это поправимо, хотя и безнадежно. Настоящее одиночество, когда вы всю ночь говорите сами с собой — и вас не понимают.
Как только садишься на диету, рядом тут же кто-то садится жрать…
Кто женился на молодой, расплатился сполна: она его никогда не увидит молодым, он ее никогда не увидит старой.
Если уволиться, то жить на что? Если работать, то жить когда?
Женщину скандал не портит… он её освежает.
Бывают женщины прелесть какие глупенькие, и УЖАС какие ДУРЫ!
Обычно хочешь всего и сразу, а получаешь ничего и постепенно.
На совещании в бухгалтерии:
Что вы воруете с убытков воруйте с прибылей!
Бутылка шампанского и шоколад — это не любовь, это увлечение!
Исчезновение
Блестящий монолог о поколении женщин после пятидесяти!
K тому, что в нашей стране исчезают отдельные люди, мы уже привыкли. Но у нас внезапно исчезло целое поколение.
Мы делаем вид, что ничего не случилось. Пропадают женщины. Пропадают женщины после пятидесяти.
Они исчезли с экранов, они не ходят в кино, они не появляются в театрах. Они не ездят за границу. Они не плавают в море.
Где они? Их держат в больницах, в продовольственных лавках и на базарах и в квартирах.
Они беззащитны. Они не выходят из дому. Они исчезли. Они не нужны. Как инвалиды.
Цело…
… показать весь текст …
Патриотизм — это чёткое, ясное, хорошо аргументированное объяснение того, почему мы должны жить хуже других.
Настоящий мужчина всегда добьётся того, что хочет женщина.
И почему так коротко живут друзья? Поживут, поживут, приучат к себе и исчезают. Ни один не остается с тобой. Умирают, уезжают, превращаются в других
« Выбирайте из женщин — веселых, из веселых — умных, из умных — нежных, из нежных — верных…»
Граждане! Летайте самолетами Аэрофлота! Спешите! Их осталось совсем немного.
В анкете, которую я заполняла перед операцией, был вопрос: кому звонить в случае крайней необходимости… Я написала: более квалифицированному хирургу.
« Конечно, хорошо жить до ста лет.
Но где взять столько денег?»
И после того, как не понял сложного и не осуществил, начинаешь
открывать простые вещи:
— что спать на воздухе лучше;
— что жить среди зелени лучше;
— что надо поднять упавшего;
— что надо впустить в дом переночевать;
— что надо угостить каждого, кто вошел;
— что надо принести, если попросят;
— что надо заплатить первым;
— что надо сварить бульон для больного, даже чужого;
— что надо не раздражаться на раздражение;
— землю надо любить;
— воду надо любить;
— чистый воздух надо любить;
… показать весь текст …
Самый знаменитый в СССР завтрак. Михаил Жванецкий, «Воскресный день»
Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.
А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.
Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все чисто и начал готовить себе завтрак.
Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусту, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся и — еще снизу и вверх.
Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса.
Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать… А колбаска, колбаска уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе — и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.
А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я — и сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой снизу и все это вверх, вверх. Затем пошел из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.
Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник… Чайник… Снял пузатого и еще две четверти кипяточку. А там уже темным-темно, и ароматно пахнуло, и настаивается. Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковородку на подставку.
Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий, тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.
Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.
А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.
А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой “25 лет красной армии”. И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки. А-а… А-а… И на пляж не пошел. А остался дома. Фу… Сидеть… Фу… За столом… Скрестив… Фу… Ноги… Не в силах отогнать пчелу, кружившую над сладким ртом… Фу… Отойди..
Так я сидел… Потом пошел. Ходить трудно: живот давит. Стал шире ставить ноги… Дошел-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну просмотрел, понял, что в остальных. А день жарче… Накрыл посуду полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги — тонкие белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос — темные очки и пошел пешком к морю.
Навстречу бидоны с пивом. Прикинул по бидонам, двинул к ларьку. Минут через десять получаю огромную кружку. Отхожу в сторону, чтобы одному. Сдуваю пену и пью, пью, пью. Уже не могу…
Отдохнул. Идти тяжело. Уже полпервого. Поджаривает. На голове шляпа соломенная. В руках авоська с закуской и подстилкой.
Блеснуло. Узенько. Еще иду. Шире блеснуло. И уже блестит, переливается. Звук пошел. Крики пляжные, голоса: “Мама, мама…” “Гриша, гриша.” “Внимание. Граждане отдыхающие…” А внутри пиво, салат… Фу… Ноги стали в песке утопать. Снял сандалии, снял носки. Песок как сковорода. А… Зарылся глубже. О. Прохлада. Занял топчан. Сел. Раздеваюсь. Сложил все аккуратно. Палит. Терплю. Солнце глаза заливает потом. Терплю, чтобы потом счастье. Медленно, обжигаясь, иду к воде.
А вода, серая от теплоты, звонко шелестит и накатывается. Не стерпев, с воем, прыжками, в поту кидаюсь… Нет. Там же не нырнешь. Там мелко. Бежишь в брызгах. Скачешь. Ищешь, где глубже. Народ отворачивается, говорит: “Тю”. А ты уже плывешь… Холодно. Еще вперед. Набрался воздуха и лег тихо. Лицом. Глаза открыты. Зелено. Тень моя, как от вертолета. Покачивает. Рыбки-перышки скользнули взводом. А-а-ах. Вдохнул. Снова смотрю. Там ничего. Песок и тень моя. А-а-ах. Снова воздух и поплыл назад.
А когда выходишь, то, невзирая на пиво и салат и сорок лет, вырастаешь из воды стройным, крепким, влажным. Ох, сам бы себя целовал в эти грудь и плечи.
Нет, не смотрят. Ну и черт с ними. Ай, песок, ай. Бегом к топчанчику. И животом вверх. И затих.
Опять слышны голоса: “И мама, и гриша, и граждане отдыхающие” “а я тузом пик”. “Он у меня плохо ест”… Звуки стали уходить. Пропадать…
— Вы сгорели, молодой человек.
А? Что. Фу. Бело в глазах. Побежал к воде. И, раскаленный, красный, расплавленный, шипя, стал оседать в прохладную сероватую воду. Проснулся и поплыл.
Какое удовольствие поесть на пляже. Помидоры я макал в соль. К ломтику хлеба пальцем прижимал котлетку, а запивал квасом из бутылки, правда теплым, но ничего. Помидоры в соль. Кусочек хлеба с котлеткой, молодой лучок в соль и квас прямо из бутылки.
Какое мучение одеваться на пляже. Натягивать носки на песочные ноги. А песок хрустит, и не стряхивается, и чувствуется. В общем — ой.
Шел домой. Уже прохладней. Солнце садится куда-то в санатории. На дачах застилают столы белыми скатертями, и женщины бегают из фанерных кухонь к кранам торчащим. А из кранов идет вода. Дети поливают цветы из шлангов. Собаки сидят у калиток и следят за прохожими. Полные трамваи потянулись в город. С гор пошла молодая интеллигенция. Очереди от киосков разошлись. Стада вернулись в деревни. И медленно темнеет воскресный день.
Еда в литературе — 13. Михаил Жванецкий, Воскресный день
Давайте сегодня почитаем нечто абсолютно летнее. И потрясающее.
Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.
А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.
Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все чисто и начал готовить себе завтрак.
Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусту, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся и — еще снизу и вверх.
Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать… А колбаска, колбаска уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе — и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.
А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я — и сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой снизу и все это вверх, вверх. Затем пошел из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.
Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник… Чайник… Снял пузатого и еще две четверти кипяточку. А там уже темным-темно, и ароматно пахнуло, и настаивается. Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковородку на подставку. Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий, тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.
Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.
А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.
А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой “25 лет красной армии”. И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки. А-а… А-а… И на пляж не пошел. А остался дома. Фу… Сидеть… Фу… За столом… Скрестив… Фу… Ноги… Не в силах отогнать пчелу, кружившую над сладким ртом… Фу… Отойди..
Так я сидел… Потом пошел. Ходить трудно: живот давит. Стал шире ставить ноги… Дошел-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну просмотрел, понял, что в остальных. А день жарче… Накрыл посуду полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги — тонкие белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос — темные очки и пошел пешком к морю.
Навстречу бидоны с пивом. Прикинул по бидонам, двинул к ларьку. Минут через десять получаю огромную кружку. Отхожу в сторону, чтобы одному. Сдуваю пену и пью, пью, пью. Уже не могу…
Отдохнул. Идти тяжело. Уже полпервого. Поджаривает. На голове шляпа соломенная. В руках авоська с закуской и подстилкой.
Блеснуло. Узенько. Еще иду. Шире блеснуло. И уже блестит, переливается. Звук пошел. Крики пляжные, голоса: “Мама, мама…” “Гриша, гриша.” “Внимание. Граждане отдыхающие…” А внутри пиво, салат… Фу… Ноги стали в песке утопать. Снял сандалии, снял носки. Песок как сковорода. А… Зарылся глубже. О. Прохлада. Занял топчан. Сел. Раздеваюсь. Сложил все аккуратно. Палит. Терплю. Солнце глаза заливает потом. Терплю, чтобы потом счастье. Медленно, обжигаясь, иду к воде.
А вода, серая от теплоты, звонко шелестит и накатывается. Не стерпев, с воем, прыжками, в поту кидаюсь… Нет. Там же не нырнешь. Там мелко. Бежишь в брызгах. Скачешь. Ищешь, где глубже. Народ отворачивается, говорит: “Тю”. А ты уже плывешь… Холодно. Еще вперед. Набрался воздуха и лег тихо. Лицом. Глаза открыты. Зелено. Тень моя, как от вертолета. Покачивает. Рыбки-перышки скользнули взводом. А-а-ах. Вдохнул. Снова смотрю. Там ничего. Песок и тень моя. А-а-ах. Снова воздух и поплыл назад.
А когда выходишь, то, невзирая на пиво и салат и сорок лет, вырастаешь из воды стройным, крепким, влажным. Ох, сам бы себя целовал в эти грудь и плечи.
Нет, не смотрят. Ну и черт с ними. Ай, песок, ай. Бегом к топчанчику. И животом вверх. И затих.
Опять слышны голоса: “И мама, и гриша, и граждане отдыхающие” “а я тузом пик”. “Он у меня плохо ест”… Звуки стали уходить. Пропадать…
— Вы сгорели, молодой человек.
А? Что. Фу. Бело в глазах. Побежал к воде. И, раскаленный, красный, расплавленный, шипя, стал оседать в прохладную сероватую воду. Проснулся и поплыл.
Какое удовольствие поесть на пляже. Помидоры я макал в соль. К ломтику хлеба пальцем прижимал котлетку, а запивал квасом из бутылки, правда теплым, но ничего. Помидоры в соль. Кусочек хлеба с котлеткой, молодой лучок в соль и квас прямо из бутылки.
Какое мучение одеваться на пляже. Натягивать носки на песочные ноги. А песок хрустит, и не стряхивается, и чувствуется. В общем — ой.
Шел домой. Уже прохладней. Солнце садится куда-то в санатории. На дачах застилают столы белыми скатертями, и женщины бегают из фанерных кухонь к кранам торчащим. А из кранов идет вода. Дети поливают цветы из шлангов. Собаки сидят у калиток и следят за прохожими. Полные трамваи потянулись в город. С гор пошла молодая интеллигенция. Очереди от киосков разошлись. Стада вернулись в деревни. И медленно темнеет воскресный день.
Воскресный день
Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.
А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.
Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все чисто и начал готовить себе завтрак.
Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусты, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся – и еще снизу и вверх.
Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками – и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать.
А колбаса, колбаса уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе – и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.
А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я и – сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой снизу и все это вверх, вверх. Затем пошел из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.
Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник. Чайник. Снял пузатого и еще две четверти кипяточку. А там уже темным-темно, и ароматно пахнуло, и настаивается. Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковороду на подставку. Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий. Тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.
Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую – деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.
А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.
А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой «25 лет Красной армии». И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки. А-а. А-а.
И на пляж не пошел. А остался дома. Фу. сидеть. Фу. за столом. Скрестив. фу. ноги. Не в силах отогнать пчелу, кружившую над сладким ртом. Фу. Отойди.
Так я сидел. Потом пошел. Ходить трудно: живот давит. Стал шире ставить ноги. Дошел-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну просмотрел, понял, что в остальных. А день жарче. Накрыл посуду полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги – тонкие белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос – темные очки и пошел пешком к морю.
Навстречу бидоны с пивом. Прикинул по бидонам, двинул к ларьку. Минут через десять получаю огромную кружку. Отхожу в сторону, чтобы одному. Сдуваю пену и пью, пью, пью. Уже не могу.
Отдохнул. Идти тяжело. Уже полпервого. Поджаривает. На голове шляпа соломенная. В руках авоська с закуской и подстилкой.
Блеснуло. Узенько. Еще иду. Шире блеснуло. И уже блестит, переливается. Звук пошел. Крики пляжные, голоса: «Мама, мама. », «Гриша, Гриша!», «Внимание! Граждане отдыхающие. » А внутри пиво, салат. Фу. Ноги стали в песке утопать. Снял сандалии, снял носки. Песок как сковорода. А. Зарылся глубже. О! Прохлада. Занял топчан. Сел. Раздеваюсь. Сложил все аккуратно. Палит. Терплю. Солнце глаза заливает потом. Терплю, чтобы потом счастье. Медленно, обжигаясь, иду к воде.
А вода, серая от теплоты, звонко шелестит и накатывается. Не стерпев, с воем, прыжками, в поту кидаюсь. Нет! Там же не нырнешь. Там мелко. Бежишь в брызгах. Скачешь. Ищешь, где глубже. Народ отворачивается, говорит: «Тю».
А ты уже плывешь. Холодно. Еще вперед. Набрался воздуха и лег тихо. Лицом. Глаза открыты. Зелено. Тень моя, как от вертолета. Покачивает. Рыбки-перышки скользнули взводом. А-а-ах! Вдохнул. Снова смотрю. Там ничего. Песок и тень моя. Как от вертолета. А-а-ах! Снова воздух, и поплыл назад.
А когда выходишь, то, невзирая на пиво, и салат, и сорок лет, вырастаешь из воды стройным, крепким, влажным. Ох, сам бы себя целовал в эти грудь и плечи.
Нет, не смотрят. Ну и черт с ними. Ай, песок, ай! Бегом к топчанчику. И животом вверх. И затих.
Опять слышны голоса: и «мама», и «Гриша», и «граждане отдыхающие», «а я тузом пик», «он у меня плохо ест». Звуки стали уходить. Пропадать.
– Вы сгорели, молодой человек!
А! Что. Фу! Бело в глазах. Побежал к воде. И, раскаленный, красный, расплавленный, шипя, стал оседать в прохладную сероватую воду. Проснулся и поплыл.
Какое удовольствие поесть на пляже! Помидоры я макал в соль. К ломтику хлеба пальцем прижимал котлетку, а запивал квасом из бутылки, правда, теплым, но ничего. Помидоры в соль. Кусочек хлеба с котлеткой, молодой лучок в соль и квас прямо из бутылки.
Какое мучение одеваться на пляже! Натягивать носки на песочные ноги. А песок хрустит, и не стряхивается, и чувствуется. В общем – ой!
Шел домой. Уже прохладней. Солнце садится куда-то в санатории. На дачах застилают столы белыми скатертями и женщины бегают из фанерных кухонь к кранам торчащим. А из кранов идет вода. Дети поливают цветы из шлангов. Собаки сидят у калиток и следят за прохожими. Полные трамваи потянулись в город. С гор пошла молодая интеллигенция. Очереди от киосков разошлись. Стада вернулись в деревни. И медленно темнеет воскресный день.
Умер Михаил Жванецкий. Вспоминаем его лучшие монологи
Миниатюры писателя всегда транслировали простую житейскую мудрость, подчеркнуто печальную, заглушаемую хохотом зрителей, у которых неизменно «резонировало» с текстами Жванецкого. Философские рассказы и притчи знаменитого одессита, народного артиста Украины и России, заслуженного мастера разговорного жанра, успокаивающе констатировали: человек смертен, мир несовершенен, если вы посмеялись над прошлым — значит, все в порядке.
«Портрет» (1969)
О себе я могу сказать твердо. Я никогда не буду высоким. И красивым. И стройным.
Как лечат стариков (1976)
Врач: «Здравствуйте, папаша».
Старик: «Здравствуйте, доктор».
Врач: «Папаша, времени мало. На что жалуетесь — и домой».
«Нормально, Григорий! Отлично, Константин!» (1979)
Пальто мне заказали с воротником. Отобрали мы у ателье это пальто. Хотели им обратно насильно вернуть. Вплоть до мордобоя, чтоб обратно забрали они это пальто себе. У меня фигура и так неважная, а в пальто в трамвай не могу войти, место уступают, без очереди пропускают, плакали вслед две женщины, которые мужей потеряли, и на воротнике такой мех, что от медведя остался, когда всю шкуру уже поделили.
«Турникеты» (1982)
В конце каждой улицы поставить турникеты. Конечно, можно ходить и так, и на здоровье, но это бесшабашность — куда хочу, туда и хожу. В конце каждой улицы поставить турникеты. Да просто так.
«Рассказ подрывника» (1984)
Ты ж смотри, какая-то плывет. вещь! Глядят все, аж. Всплыл — тротил или тол, вся в проводах, никто и не знает, они же специалисты. Как она эту баржу догнала.
«Трудности киношников» (1984)
«Я слышала, у Рейгана неприятности» (1986)
Я слышала, у Рейгана неприятности. Что ли он какие-то документы украл, а Кеннеди семью бросил, где-то пропал. И у Помпиду личную жизнь разбили — в стенгазете все описали. А Тэтчер — строгача от консерваторов… Нелегкая у них там жизнь.
«Тщательнее» (1987)
И если дома из газовой горелки вода пошла, а из водопровода — газ, ни на чьи нервы не действуем, ни до кого этот метод не доходит, кроме своего, такого же невообразимого, что у бочки греется под этот рассказ.
Государство и народ (1988)
Только в государственных столовых, как нигде, тебя накормят. «Как нигде», — кивает народ и сворачивает за угол с мешками. «Куда же ты?», — спрашивает государство через свою милицию.
«Софья Генриховна» (1990-е)
Лора! Ты моя жена. Я к тебе ничего не имею. Это твоя мать. Ты ей можешь сказать, чтоб она нашла для меня свободную минутку, достала швейную машинку и подшила мне брюки?! Ты хоть смотрела, как я хожу, в чем я мучаюсь?!
«Кто я такой, чтоб не пить?» (2009)
Нет, мол, извините, мне спиртного нельзя. Мне стакан сока. Бери водку, не умничай! Посмотри вокруг. Пенсионеры голодают. Педагоги бастуют. Молодежь без перспектив. А тебе спиртного нельзя! Пусть все передохнут, а я, значит, буду трезвым?
«Без мозгов» (2010)
Когда ты без мозгов, куда бы ты ни шел, получается вперед.
Жванецкий о встрече с Путиным (2010-е)
Лужков говорит Путину: «Может, не надо при Жванецком?»
«Оделись деревья, разделись женщины» (2010-е)
«Деньги есть, а времени нет» (2015)
Как пройти к привозу? — Идите так, как я сижу. — Вы имеете в виду лицом? — А как же? Идите, я вас буду видеть. Если вы не туда свернете, я крикну. Идите прямо, пока я молчу.
«Собрание на ликеро-водочном заводе» — экранизация миниатюры в киножурнале «Фитиль» (1988)
Товарищи! Кто водил студентов по цеху готовой продукции? Где экскурсия? Это ж уголовное дело — триста человек политехнического вуза. Мы должны их вернуть. Хоть часть. У них же родители есть.
Михаил Жванецкий родился 6 марта 1934 года в Одессе, в семье врачей, детство провел в Винницкой области Украины и в Узбекистане, где Жванецкие находились до освобождения Одессы от оккупации в 1944 году.
Выпустившись из Одесского института инженеров морфлота (ныне — Одесский национальный морской университет) со специальностью «инженер-механик подъемно-транспортного оборудования портов», он работал по профессии в морском порту, затем механиком на заводе «Продмаш», после — в Черноморском центральном проектно-конструкторском бюро Министерства морского флота СССР. Когда на гастроли в Одессу приехал Ленинградский театр миниатюр (ЛТМ), Жванецкий сумел познакомиться с его руководителем Аркадием Райкиным и показать ему свои сочинения. Райкин включил их в репертуар театра, а спустя несколько месяцев пригласил автора в Ленинград работать заведующим литературной частью. В 1969 году вышла совместная программа Жванецкого и Райкина «Светофор», в которой впервые прозвучали миниатюры «Авас», «Век техники» и «Дефицит».
В том же году широкую известность получил монолог «В Греческом зале», включенный в спектакль Райкина «Плюс-минус». В программах ЛТМ произведения Жванецкого также исполняли артисты разговорного жанра Виктор Ильченко и Роман Карцев — соратники Михаила Жванецкого со времен студенческих миниатюр в театре «Парнас-2».
В 1970-е Жванецкий работал в «Росконцерте» режиссером-постановщиком, затем перешел в литературное издательство «Молодая гвардия», потом создал Московский театр миниатюр, где по его произведениям поставили спектакли «Птичий полет» (1988), «Избранное» (1988), «Политическое кабаре» (1989), «Моя Одесса» (1994) и другие.
В 2000-е Жванецкий пришел на телевидение, в им же организованную передачу «Дежурный по стране», где год от года предоставлял публике всестороннюю аналитику происходящих в мире процессов, оформленную в фирменном стиле — верлибре, или свободных стихах, как называл этот жанр повествования автор. В октябре 86-летний артист объявил, что заканчивает концертную деятельность по состоянию здоровья.