меня взяли в семью
Приемное родительство: как я себе его представляла и как все оказалось на самом деле. Часть 2. Выбор ребенка
Продолжение. Начало читайте здесь:
Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы детей-сирот, где публикуются их фотографии, характеристики, видео с их участием, ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе больше всех симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, там все про ребенка рассказывают, и если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в нужную опеку со своими документами, получаешь направление на знакомство с ребенком— и вот: он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль. Ну, отчасти — в том, что касается самого алгоритма, — примерно так и есть. Но выяснилось, что все эти фото, видео, характеристики не дают никакой объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свое фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от цвета глаз до наличия братьев и сестер. Велика вероятность, что в опеке про ребенка ничего толком и не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, свидетельства о рождении, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы?
Детдома рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них на то есть свои соображения. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы отдать ребенка: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало — денег тоже мало, а то и вовсе могут закрыть. Поэтому ждать какого-то внятного взаимодействия от них не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, приветливых детей, а детишек с более сложным характером стараться побыстрее устроить: так агрессивный становится в их описании сильной личностью, неуправляемый — активным и любознательным, упрямый — волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, что я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.
Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети в сиротских учреждениях прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом — насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, у вас есть умение себя вести, навык преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок — ну он же просто как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по природе своей он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.
Часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят неправильные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему, и со всеми вы будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.
Моя двенадцатилетняя приемная девочка рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: “Ты что любишь?” Я отвечаю: “Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю”. А они мне: “А еще что?” Я отвечаю: “Ну… в компьютерные игры поиграть”. А они мне: “А в семью-то ты хочешь?” Я отвечаю: “Да не слишком, мне и тут хорошо”. А они мне: “Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же с тобой делать?” Говорят: “Может, ты на какие-то кружки ходишь?” Я отвечаю: “Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы”. — “На какие?” — “Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем”. — “И что, получается у тебя?” — “Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции”. — “Вот! — говорят. — Нет сомнений, ты талантливая художница! Об этом и расскажешь!” А я им: “Как же я буду рассказывать? Я не умею”. А они говорят: “Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!”» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! И никаких тебе пожрать, поспать и подраться.
На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Типа: это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детишкам родителей. Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких мы не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых. Ситуации, когда перед ребенком и персоналом детдома ставят в линейку десять мам, а они совместными усилиями выбирают самую подходящую, невозможны даже в теории. Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном — пока ребенка посещает один кандидат, с ним не может познакомиться другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством трэша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя девочка, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основным достоинством будущих родителей считалось их материальное благосостояние: если уж быть рабом, то хотя бы у богачей.
Вот вы пришли знакомиться с ребенком — абсолютно все дают вам понять, что решить, хотите ли вы его забрать, надо как можно раньше, потому что, если вы будете приходить к ребенку без явного «да», это нанесет ему ужасную травму. Вы и сами так чувствуете: ходить к ребенку без явного «да» — свинство. Никаких особенных условий и сценариев для ваших свиданий у детдома нет, часто не находится даже отдельной комнаты, где вы можете пообщаться, — всё происходит вздорно, спонтанно, бестолково, и даже стены оказывают на вас психологическое давление; по сути, вы говорите свое «да» еще до встречи и берете кота в мешке. Исключение — это те случаи, когда вам удается познакомиться с ребенком как-то случайно, например, в детском доме работают ваши знакомые, они ведут детишек в музей, и вы встречаетесь там и тусуетесь вместе, не стараясь друг другу понравиться. Но обычно у вас нет возможности пообщаться с ребенком до того, как вы специально приходите с ним познакомиться. А это уже искаженная реальность, когда все так нервничают, что уже не способны трезво видеть друг друга. И даже если мозг посылает вам сигнал: нет, что-то не то, — ребенок уже настроился, и перед ним стыдно, опека уже настроилась, и перед ней неловко, а детдом, наоборот, строит козни, которым надо противостоять, и общее напряжение глушит сигналы мозга напрочь. Есть люди с крепкой нервной системой: им удается походить по многим сиротским учреждениям, они посещают дни открытых дверей в разных детдомах, знакомятся со множеством детей, советуются с независимыми врачами и психологами, пишут отказы, идут знакомиться снова. Но мой опыт скромен: я познакомилась всего с двумя детишками — и оба в итоге при мне.
Изначально я хотела взять маленькую девочку. Я думала: вот у меня своя малышка, и если взять еще одну девочку, лет четырех-пяти, то они смогут вместе играть. Но когда я стала смотреть базы и видеоролики, то заметила, что мальчиков там гораздо больше и симпатичные мальчики встречаются гораздо чаще, чем симпатичные девочки. Уже потом я узнала, что девочек чаще и охотнее забирают, таков общий тренд. Среднестатистический приемный родитель ищет здоровую маленькую девочку без братьев и сестер. Ну а в базах больше всего подростков; если здоровые маленькие девочки туда и попадают, то надолго не задерживаются. И я стала думать: возьму-ка я лучше мальчика, все ж девочек у меня уже двое, а мальчик всего один. Я выбрала по видеобазе нескольких мальчиков, но ни про одного не звонила — у меня не было на руках заключения, и я все переживала, вдруг его вообще не дадут.
Пока я собирала документы, почти всех мальчиков, которые мне нравились, забрали. Постоянный просмотр роликов стал нашим с дочкой общим ритуалом. В самарском доме ребенка был светленький улыбчивый мальчик, который нравился нам обеим, и как раз его почему-то никто не брал. И мы решили, что его и возьмем, как только мне дадут заключение. Я мечтала о том мальчике, представляла себе, как он впишется в нашу семью, собирала справки — в общем, все шло своим чередом. Тогда я еще не знала, что если малыша долго не забирают, то объяснение этому только одно: у ребенка ну совсем серьезный диагноз.
В какой-то момент моя новая подруга, обретенная в Школе приемных родителей, прислала мне ссылку на программу, рассказывающую о детях-сиротах: каждый выпуск программы был посвящен одному ребенку, причем в основном снимали детишек постарше. Подруге понравилась там одиннадцатилетняя девочка. Мне эта девочка не слишком понравилась, но я стала смотреть другие ролики, листать страницы сайта программы. И увидела девочку, ту самую «талантливую художницу», которая понравилась уже мне. Программа о ней была снята уже больше года назад, но девочку так никто и не забрал; ей тоже было одиннадцать. Я позвала дочку, мы посмотрели программу вместе; дочке та девочка понравилась даже сильнее, чем мне. Именно дочка стала уговаривать меня позвонить и просто разузнать про ту девочку. Мне-то было понятно, что никаких «просто» в этих делах не бывает, я сомневалась и медлила. Но во мне началось уже какое-то движение к той девочке — я думала: а если бы со мной что-то случилось, и моя дочка попала в детдом, и о ней даже сняли бы программу, а ее бы так никто и не взял…
Теперь я знаю, что с моей дочкой такое случилось бы едва ли. Даже если бы я умерла и никто из друзей и родственников не взял бы ее к себе (что маловероятно, люди-то добрые), ее быстро забрали бы в приемную семью. Потому что дети обычных родителей попадают в систему крайне редко и очень ценятся. А обычный обитатель детдома — это ребенок, родители которого пьют, колются и ведут не слишком здоровый образ жизни. На ребенка им, скорее всего, было начхать, пока они с ним жили, ребенком особо не занимались, его наверняка били, он голодал и ходил в чем придется; иногда эти родители в психушке, чаще в тюрьме. И в этом смысле общепринятые представления о детдомовских малютках близки к реальности, а мои были гораздо романтичнее. Они были настолько романтичны, что я думала, думала про ту девочку — и в итоге позвонила по телефону со странички той программы.
В программе о моей девочке совсем забыли — выпуск-то был старый. Но они порылись в своих документах, снабдили меня контактами опеки. В опеке тоже не могли вспомнить, что это за девочка такая. Но дама была очень вежливой, она сказала: «Вы мне перезвоните минут через пятнадцать, я сейчас переберу все личные дела, может, и найду». И нашла. Когда я перезвонила, дама говорила со мной уже не просто вежливо, а сладко. «Да, конечно, — пропела она, — чудесная девочка, круглая сирота, мама умерла, никто ее не навещает… нет, кажется, навещает какой-то бывший сосед… но больше у нее никого нет. Вот уже два с лишним года в нашем детдоме, и никого, знаете… ни одного кандидата, ни одного просмотра…» — «Ведь была программа, — сказала я. — Телевизионная. Я ее посмотрела. Неужели никто не звонил?» — «Ну, может, я чего-то не помню, — сказала дама, — может, были какие-то звонки. Но до нас так никто и не дошел. У девочки же инвалидность. Когда люди слышат про инвалидность, они, знаете, просто кладут трубку».
Конечно, в той телепрограмме не было и намека на проблемы со здоровьем, и я тоже чуть было не положила трубку. Я совсем не собиралась брать одиннадцатилетнего ребенка с инвалидностью. Здоровый малыш — да. Подросток с инвалидностью — ну я банально не справлюсь, ни с подростком, ни с инвалидностью. И собственные подростки — это ужас, чего уж говорить о приемных. Но я не могла выкинуть ее из головы. Я не была с ней знакома, я никогда ее не видела, а чувствовала себя так, будто сама сдала ее в детдом. Когда я звонила в опеку, я надеялась, мне скажут, что у девочки есть дядя, бабушка, троюродная сестра и они ее навещают, пяток бойких волонтеров занимается ее культурным развитием, а симпатичная семейная пара часто берет ее в гости и подумывает взять насовсем. Но когда выяснилось, что у девочки никого нет и никто о ней не подумывает, я почувствовала себя ужасно виноватой.
Я немного пожила с этим чувством, потом еще раз позвонила в опеку, за дополнительными подробностями, и в детдом, за дополнительными подробностями. В итоге я забрала девочку сразу после того, как получила заключение о возможности быть опекуном. Потом, конечно же, выяснилось, что предоставленная мне информация была не слишком правдивой. Например, в детдоме сказали, что девочка почти отличница, не упомянув при этом, что учится она в коррекционной школе. Сказали, что она мечтает о семье и необыкновенно воодушевилась, узнав о том, что ею кто-то интересуется, хотя ничего такого не было и в помине, девочке нравилось в детдоме, а идея жизни в новой семье ее только напрягала. И прочее в том же духе. Но в чем-то детдом напугал меня зря: говорили, что у девочки сложный характер, она холодная и властная и с ней будет тяжело. Я боялась, что не справлюсь с этим монстром. Но отказаться уже никак не могла.
Я представляла, будто беру талантливую художницу, почти отличницу, со сложным характером, холодную и властную; с инвалидностью, но на самообслуживании. Дома девочка оттаяла и стала ласковой; особых сложностей в ее характере я не вижу — ну да, она не ангел и по-прежнему больше всего любит поспать, пожрать и подраться, но при этом наша девочка вполне адекватна и по мере сил соблюдает здешние правила. Самообслуживание по части инвалидности — нет, это только в перспективах. Особых творческих начал у нее тоже не наблюдается, она не умеет придумывать, но при наличии четких инструкций неплохо справляется даже с заумными конструкторами. Что до школьной успеваемости — это просто мрак; к провалам в знаниях добавляется еще и ненависть к самому процессу обучения. Зато отношения у нас практически безоблачные, и к новой семье девочка очень привязалась.
В общем, я взяла кота в мешке — и ладно, котик оказался вполне симпатичным. От идеи маленького мальчика я тоже не отказалась — и нашла его где-то через полгода после девочки, уже будучи опытной, не через базу фотографий и роликов, а через сообщество приемных родителей и рекомендацию людей, лично знакомых с ребенком. Как ни крути, а это лучший путь. Сложность в том, что общаться с теми, кто знаком с конкретными детьми из системы, начинаешь уже после того, как берешь ребенка, а изначально-то таких связей нет. Правда, существуют и форумы усыновителей, и открытые группы в том же фейсбуке, где люди готовы поделиться информацией о детдомовских детях, которых видели лично. Но лично я узнала о них уже после того, как взяла свою девочку.
Отдельная история — новорожденные малыши. В роддомах детей оставляют самые разные мамы, в том числе и довольно благополучные. И за новорожденными малышами всегда стоит очередь. Очередь — это когда вы приезжаете в опеку при роддоме, пишете заявление, что хотите малыша, оставляете свои координаты. Можно объехать хоть полсотни таких опек. Малыш появляется — и если ваша очередь подошла, вам звонят. И для опеки, и для малыша, и для вас это самый простой способ найти друг друга. Можно оставить свои данные в приютах, опеках при домах ребенка или детдомах, и вам позвонят, если поступит информация о соответствующем вашим пожеланиям ребенке постарше, которого нужно устроить. Опеки очень любят, когда у них есть потенциальные кандидаты, готовые взять ребенка, — конечно, отправлять ребенка в семью гораздо приятнее, чем в сиротское учреждение. Но очереди стоят все же только на новорожденных.
Что до того самарского мальчика, который пленил нас с дочкой по ролику, — да, я про него позвонила. Выслушала список диагнозов, расплакалась. И решила, что двух детей с инвалидностью все же не потяну. Если я буду постоянно торчать с малышом в больницах, что станет с остальными моими детьми? К счастью, мальчика потом все же забрали, и чувство вины меня больше не гложет. А в базы я стараюсь не заглядывать — по крайней мере, пока я не готова брать еще детей, а ведь непременно кто-нибудь царапнет.
«Раньше окружающие смотрели на нас косо». Приемные родители — о своей жизни
«Мы никогда не отказывали детям в общении с кровными родственниками»
Елена и Юрий Пушилины всегда хотели иметь большую семью, но у них родилась только одна девочка. Первый приемный ребенок появился в доме Пушилиных, когда кровной дочери было 14 лет. Сейчас в семье четверо приемных детей.
Елена Пушилина
В начале 2005 года у нас появился приемный сын — наша дочь очень хотела брата. Ему был год и девять месяцев, и он оказался с кучей диагнозов. Первые два-три года мы с мужем поднимали его на ноги, развивали, водили по врачам. Благодаря этому диагнозов осталось только пять.
Видя результат своей работы, мы поняли, что у нас есть силы помочь кому-то еще, и взяли в семью двух мальчишек 10 и 11 лет. Вот тут нас пытались отговаривать: «Да зачем вам подростки? Брать взрослых детей в семью проблемно, и вообще — плохая наследственность». Но мы никого не слушали.
В 2015 году в нашей семье появилась 12-летняя девочка. Мы были уже опытными, и эта девочка очень хотела в семью, поэтому тут практически не было адаптации, через пару месяцев нам с мужем казалось, что она жила с нами всю жизнь.
У всех своих детей мы всегда спрашивали, готовы ли они принять в семью нового ребенка. И никогда не отказывали детям в общении с кровными родственниками — старшие сыновья, например, переписываются с братом из Новосибирска. Только наш младший не хочет этого, да он и не помнит никого из родни.
Я всегда отчетливо понимала, что приемное родительство — это тяжелая и кропотливая работа, потому что здоровых детей в детдомах не бывает. Когда берешь маленького ребенка, не знаешь, с какими заболеваниями придется столкнуться, — скрытые болезни могут вылезти в любое время, но особенно проявляются в пубертате.
Также постоянно приходится заниматься самообразованием: мы читали все, что могли найти по теме, и учились на собственных ошибках, ведь в то время еще не было школ приемных родителей. Уже понимая, как реабилитировать детей и как с ними заниматься, я выучилась на дефектолога. Мы были готовы к фразам вроде «ты мне не мама/ не папа, не указывай, что мне делать», поэтому не обижались на детей. Но иногда корили себя за то, что в некоторых ситуациях действовали сердцем, а не головой. Например, у ребенка есть психические отклонения, и его поведение — не желание тебя как-то обидеть, а следствие этих проблем. Мы уже опытные родители и понимаем, что нужно любить ребенка таким, какой он есть, развивать его, помочь социализироваться, чтобы в будущем он мог жить самостоятельно. У нас не всегда бывают дети, удобные для общества: слишком активные, отстают от других детей в развитии, но они же хорошие дети — жаль, что не все это понимают.
У любого родителя бывают моменты, когда опускаются руки — и неважно, кровный это ребенок или приемный. Ну, пойдешь в ванную, поплачешь, а потом подумаешь: «Кто, если не я?» — и дальше работать. Вообще, мы с мужем очень поддерживаем друг друга. Если он видит, что я устала, говорит: «Так, Лена! Сходи в кино или в гости к подруге, а я с детьми посижу». Без его поддержки мне было бы очень тяжело.
Я преподаю в школе приемных родителей и часто вижу там людей, которые не готовы взять ребенка, но, видимо, не осознают этого. Я пытаюсь уговорить их подумать, взять паузу, но такие доводы не всегда срабатывают: у некоторых людей прямо идея фикс — хочу ребенка, и всё! А потом детей возвращают. Представьте, как это травмирует ребенка. К счастью, недавно ввели психологическое диагностирование для будущих приемных родителей. Оно необходимо, чтобы понять, готовы люди взять в семью ребенка или нет, и предотвратить его возврат в детдом.
Сейчас нашей кровной дочери 28 лет, у нее уже свой ребенок. Дочь тоже работает с детьми: после школы перед ней открывались большие перспективы, но она выбрала профессию учителя — для нас это стало неожиданностью. Старшим мальчишкам 23 и 22 — они тоже самостоятельные. С нами живут только младшие дочь и сын, 17 и 16 лет. Сын просит взять в семью еще ребенка. Я ему отвечаю, что устала, пусть он школу окончит, а там посмотрим.
Юрий Пушилин
Фото: Личный архив семьи Пушилиных
Конечно, я не думал, что у меня будут приемные дети и что их будет много. Просто так вышло. Каких-то сильных опасений у меня по этому поводу не было. Конечно, многие говорят о генах, ведь в детдомах по большей части воспитываются дети не самых благополучных родителей. Но и у вполне нормальных родителей бывают сложные дети, а генетика бывает не только дурной: иногда дети рождаются очень способными, и наша задача развивать их таланты и гасить в них какие-то плохие наклонности. Из наших пятерых детей только у одного проблемы из-за плохой наследственности.
Детей надо растить в любви и не разделять на кровных и приемных — они просто наши дети. Конечно, родительство — тяжелый труд. К счастью, у меня есть интересная работа, командировки и увлечения, на которые я могу переключиться, если очень устал.
Раньше люди смотрели на нас с недоумением: «Приемные дети? Да зачем вам это надо?» Сейчас отношение к приемному родительству более позитивное, эту тему продвигают, информации стало больше.
Фото: Личный архив семьи Пушилиных
Приемное родительство придало больше смысла моей жизни, а еще я стал лучше понимать пределы своих возможностей, чувствовать, когда нужно остановиться, потому что нельзя сделать счастливым все человечество.
«Мы всегда хотели открыть семейный детский дом»
У Анны и Анатолия Осиповых трое кровных и восемь приемных детей. Анна не понаслышке знает, что такое детдом. Она много лет искала свою родную мать, поэтому совсем не возражает, чтобы ее приемные дети общались со своими кровными родственниками.
Фото: Личный архив семьи Осиповых
Анна Осипова
Я выросла в приемной семье. Когда мне было семь лет, я случайно села в междугородний автобус, уехала на нем не домой, а в другой город — из Николаева в Одессу. От сильного стресса я потеряла память, помнила только свое имя. Прохожие подобрали меня на улице и отвели в милицию. Я попала в приемник-распределитель, а после — в детдом. Моих родителей так и не нашли. В 1976 году меня удочерила женщина из Москвы, и я уехала с ней в Россию. Своих родителей я нашла только через 29 лет через программу «Жди меня».
В детстве я прошла через все этапы адаптации и уже в сознательном возрасте решила, что возьму ребенка из детдома. Мой будущий муж еще до знакомства со мной занимался с детдомовцами — он у меня художник. После свадьбы мы планировали встать на ноги, накопить денег и в отдаленном будущем открыть семейный детский дом. Но судьба распорядилась иначе: первая приемная дочь появилась в нашей семье гораздо раньше, чем мы планировали. Когда нашему первенцу было около двух лет, в нашем доме стала часто и подолгу гостить дочь нашей знакомой: у матери были проблемы с алкоголем, однажды она даже забыла забрать свою дочь из детского садика, и это сделали мы. Девочка была ровесницей моего сына — всего 20 дней разницы. В 4 года она уже жила у нас неделями, а в 7 лет мы взяли ее под опеку. Родная мать практически не интересовалась судьбой дочери, только иногда заходила к нам взять денег в долг.
Нас с мужем никто не понимал. Его родственники восприняли появление в нашей семье приемного ребенка в штыки: и генетика у нее плохая, а вырастет — так потом нас зарежет. Они не скрывали своего негативного отношения к нашей дочери, поэтому мы в какой-то момент просто свели общение с ними к минимуму. Со временем родственники, конечно, смирились.
Когда у нас уже было трое кровных детей, а нашей приемной дочери исполнилось 17 лет, мы подумали: ну надо же, какой хороший ребенок вырос, наперекор всему негативу, сказанному в ее адрес, и решили взять в семью еще детей. За эти годы сильно изменилось отношение общества к приемным детям, появились специальные школы для приемных родителей, множество тематических клубов, программы поддержки. Поэтому мы с мужем начали воплощать свою мечту о семейном детском доме и на протяжении нескольких лет взяли себе еще 7 детей: самому маленькому было почти два года, самой старшей — 11 лет.
Второго и третьего приемных детей мы взяли, когда нашему младшему кровному сыну было 5 лет. Это были мальчик в возрасте год и 10 месяцев и тихая девочка шести лет. Мальчик оказался сложный, с психиатрией, он истерил и крушил все вокруг, ломал игрушки, но, несмотря на это, как-то сразу прижился в семье — мы его очень полюбили. Наш младший к тому времени уже привык, что он единственный мелкий в семье, что все с ним носятся, а тут появились еще двое. В общем, нелегко ему пришлось. Ревновал очень, говорил мне: «Ну я же из животика! Я не такой, как они, я твой!» Понадобилось много времени, чтобы примирить его с новыми приемными детьми. Сейчас младшему кровному сыну уже 16 лет, и все дети нормально общаются между собой. Вообще в больших семьях между детьми всегда есть ревность, особенно между приемными: они привыкли бороться, жить по принципу «каждый сам за себя», поэтому им сложно делиться, заботиться о других. Их нужно учить любви. Поэтому постоянно приходится проговаривать, что вот, мы живем вместе, мы — одна семья и должны помогать друг другу.
Фото: Личный архив семьи Осиповых
Я никогда не сталкивалась с родительским выгоранием. Нас с мужем всегда окружали дети: мы работали вожатыми в детских лагерях, я уже много лет руковожу студией дошкольного развития, а муж — изостудией. Мы постоянно общаемся с детьми. Правда, мужу немного сложнее: он человек творческий, поэтому какие-то бытовые проблемы решаю преимущественно я, а он с радостью водит детей на прогулки.
Мы не против общения детей с их кровными родственниками. Я помню, как сильно хотела найти свою родную маму и как не могла успокоиться, пока этого не сделала. Человек должен знать свои корни. Если ребенок найдет родную маму, это вовсе не значит, что разлюбит приемную. Ведь я не разлюбила. Когда одной из наших дочерей было 12 лет, ее через соцсети нашел брат, который был старше ее лет на 5–6. Оказалось, что у нее много братьев и сестер, все детдомовские, и вот старший брат хотел собрать всех вместе. Наша девочка настороженно отнеслась к этой идее и явно не была готова к общению. Тогда я взяла все в свои руки, организовала встречу. Брат пришел с еще одной их сестрой, у которой уже были свои дети. Моя дочь никакой радости от встречи с родственниками не выразила. Я до сих пор общаюсь с ними, а вот она — не очень. У кровной сестры моей приемной дочери есть ментальное расстройство. Семья у нее не самая благополучная, поэтому ее старшая дочь уже два года живет с нами.
Анатолий Осипов
Фото: Личный архив семьи Осиповых
Люди моего поколения обычно не очень хорошо относятся к приемному родительству: «Как можно брать ребенка из детдома? Только родной — моя плоть, моя кровь!» Но я сам никогда так не думал. Я немного циник в этом смысле: зачатие и роды — сложный процесс, к тому же родители могут вести здоровый образ жизни, не иметь проблем со здоровьем, а ребенок может родиться больным. Рождение ребенка — это как получить кота в мешке. А приемный родитель может выбрать, кем и каким будет его ребенок — мальчиком или девочкой, активным или спокойным, то есть тут изначально понятно, с чем придется работать.
Когда дочь моей знакомой из не особенно благополучной семьи стала периодически оставаться у нас на то на недельку, то на месяц, в Ане, моей жене, взыграли собственнические чувства: как так — месяц девочку кормила, развлекала, воспитывала, а тут отдавать обратно! Но помочь — одно, а взять ребенка в семью — совсем другое. К тому же я опасался, что мать девочки может потом предъявить права на ребенка из-за каких-то личных обид. Но тоска по дочери была у нее только на словах, ребенком она совсем не интересовалась. Да и наш первый опыт приемного родительства в итоге сложился очень удачно.
Мы никогда не ждали, что в наших поисках по детдомам между нами и ребенком проскочит какая-то искра. Ребенок хороший, подходит нам по определенным параметрам — значит берем. А бывает так, что ребенок нас сам выбирал. Так было с нашей Тоней. Мы шли в детдом смотреть совсем другого ребенка, но к нам вышла она — деловой гном, который твердо стоит на земле и прекрасно приспособился ко всей этой системе. Она сама захотела в нашу семью, и мы совсем не возражали.
Каких-то особых сложностей с воспитанием детей у нас не было. Взяли мы совсем маленького мальчика из Иркутска (сейчас ему 13), он тихий такой был, а как только домой попал, страшные истерики закатывать начал. Оказалось, там психиатрия, но нам в детдоме об этом ничего не сказали, а ребенку, видимо, просто дали таблетки, чтобы поспокойнее был. Ну, ничего, воспитываем уже столько лет. Мальчик с характером растет. В семье-то мы все между собой ладим, но у него проблемы в школе, в санаториях, в общем, он местный хулиган. Но это от него не зависит — психиатрия никуда не ушла.
Не могу сказать, что я как-то сильно устаю. К счастью, супруга дает мне возможность быть свободным художником. Я, конечно, на подхвате, но рулит всем она.