казус кукоцкого что это такое
Казус Кукоцкого
Содержание
Структура романа
Роман состоит из четырёх частей. В первой части описывается жизнь до 1960 года членов семьи Кукоцких: жены Елены, приёмной дочери Татьяны, взятой под опеку Таниной одноклассницы Томы и бывшей монахини Василисы Гавриловны, с давних пор живущей в семье Елены. Вторая часть — сон Елены о промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Третья часть охватывает жизнь семьи после 1960 года вплоть до Таниной смерти. Четвертая часть, самая небольшая по объёму, выступает в роли эпилога и описывает несколько эпизодов из жизни Таниной дочери Жени.
Сюжет
События книги описывают судьбу потомственного медика, профессора-гинеколога Павла Алексеевича Кукоцкого. Талантом диагноста он был обязан особому дару, «внутривидению», благодаря которому Павел Алексеевич «видел» поражённые внутренние органы пациентов. В 1942 году в небольшом сибирском городке он спас от смерти свою будущую жену Елену Георгиевну, у которой ему пришлось удалить матку. После выздоровления Павел Алексеевич увёз Елену к себе вместе с двухлетней дочерью Таней и бывшей монахиней Василисой Гавриловной.
Первые послевоенные годы были удачными и в профессиональном плане, и в личной жизни. Супруги вместе растили горячо любимую дочь, Павел Алексеевич лечил пациенток, занимался наукой и даже, обладая государственным умом, писал проекты по организации здравоохранения, стремясь, в том числе, добиться легализации абортов.
Елена выросла в толстовской общине, на курсах чертёжников познакомилась с первым мужем (он был преподавателем) и искренне полюбила выбранную профессию. Временами ей снились странные чертёжные сны, в которых возникали невыразимые словами связи между вещами.
После школы Таня, обожавшая отца, поступила на вечернее отделение биофака, а также устроилась в лабораторию по изучению развития мозга, где на удивление быстро освоила методы приготовления гистологических препаратов. А спустя несколько лет, летом 1960 года, произошло событие, навсегда отвратившее Таню от науки: она поймала себя на готовности сделать препарат из живого ребёнка… Не дождавшись нужных слов от отца, Таня ушла с работы и начала вести богемный образ жизни. А болезнь Елены, до сих пор умело скрываемая, привела к длительной потере памяти.
В этот момент и приснился ей длинный сон о промежуточном мире, с персонажами из прошлого и из будущего, о глубинной сути людей и связях между ними…
Не встретив настоящей любви, Таня выходит замуж за одного из братьев Гольдбергов, сыновей единомышленника и друга Павла Алексеевича. Забеременев, она уезжает на юг, где встречает талантливого саксофониста Сергея. Оба быстро понимают, что созданы друг для друга и после окончания южных гастролей Таня уезжает в Ленинград, где и появляется на свет дочь Евгения. Некоторое время они живут счастливой жизнью, наполненной музыкой и взаимным согласием. Счастье её омрачает только непонятная болезнь матери и осознание своей ответственности за стареющих членов семьи. Вторая, желанная, беременность Тани оканчивается трагически: она погибает в одесской больнице из-за не оказанной вовремя медицинской помощи. Елена так никогда и не узнала о смерти дочери…
В эпилоге выясняется, что Елена, лишь на короткое время выходящая из состояния беспамятства, пережила своего мужа и живёт вместе с семьёй Томы. Её регулярно навещает внучка Женя.
Почти все герои романа встречаются в промежуточном мире. В том числе и те, о которых Елена не знала.
Казус Кукоцкого: что нам подают под видом «русской классики»..
Других объяснений я просто не вижу. Падки читательницы на премии. Им кажется, что если они читают премиальную книгу, то они как бы доросли до «умного» уровня, до почти Достоевского. При этом они даже не подозревают, что пошли в противоположном направлении.
При этом герои романа возмущаются тем, что Сталин уничтожил российскую интеллигенцию, и теперь от генофонда ничего не осталось.
Приводится пример с лисами, которых выращивали на ферме и приручали – вскоре лисы стали рождаться с плохой шерстью и лаяли, как собаки. Таким образом, проводится параллель с человечеством – если оставлять только покорных и политически удобных, а остальных уничтожать, то вскоре умные и стоящие будут вырождаться.
Так показано, как выродилась семья Кукоцких – дочка Таня не пошла по стопам отца, не ушла в науку, медицину, стала вести распущенный образ жизни, постоянно меняла мужчин, потом вышла замуж за одного, родила от другого, сошлась совсем с сто пятым, профессию не получила, жила в бедности.
Идея не просто спорная, а манипулятивная. Если оценить масштаб того хорошего, что произошло с обществом после установления советской власти, а главное, прихода к власти Сталина. Благодаря Сталину, 95% безграмотных людей сократилось почти до 0%. Все знают о вечерних школах, где даже древних старичков учили азбуке. Любой человек при желании мог получить высшее образование, построить карьеру с самых низов.
Вообще, Сталин был известен своей целью взращивать «советскую интеллигенцию», выходцев из простых рабочих и крестьян. Урон генофонду нации, который он нанес, несопоставим с теми широчайшими возможностями, которые открылись для народа благодаря введенному им повсеместному образованию.
Легко рассуждать и осуждать, живя в 21 веке и имея возможность использовать несколько видов контрацепции одновременно…
Подробнее о минусах романа:
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов
Казус кукоцкого что это такое
«МИРОВОЙ КОМПОТ», ИЛИ КАЗУС КУКОЦКОГО
Булгаков сказал, что рукописи не горят. Но скоро, по некоторым прогнозам, рукописи все же исчезнут: набранные на компьютере тексты неизбежно вытесняют всё, написанное рукой. На рубеже столетий (тысячелетий!) мы прощаемся со многим. Попрощаемся же и с рукописью!
Это грустное, как любое расставание, явление не могло не взволновать чутких художников, вечных доверенных свидетелей всего явного и тайного. Поэтому сам факт открытия в Галерее “Манеж” выставки под названием “Работа с текстом” лично меня не удивил — обрадовал угаданностью предмета.
Идея плавно кружила в воздухе нашего времени — вот ее и приручили, воплотив в жизнь, два талантливых, близких друг другу человека — писательница Людмила Улицкая и ее муж, скульптор Андрей Красулин.
 |
Этот литературно-художественный проект представляет собой целую серию необычных работ — офортов, основой которым послужили рукописные листы последнего романа Людмилы Улицкой “Казус Кукоцкого”. На протяжении десяти лет, отданных написанию этой книги, ее автор совершала постепенный переход от многовекового рукописного способа увековечивания творческой мысли — к сравнительно новому, компьютерному. Это, на первый взгляд, чисто техническое обстоятельство стало, по-видимому, и некоторым нравственным потрясением. “Рукопись ушла навсегда. Мы это свидетельствуем” — примерно так звучит главная мысль этой весьма философичной выставки.
Должна признаться, что при всем интересе и уважении к необычному проекту, я шла на эту выставку в надежде прежде всего пообщаться с автором романа, книги, взбудоражившей мое воображение. Читала талантливую прозу Улицкой и раньше: романы “Медея и ее дети”, “Веселые похороны”, “Сонечка”, замечательные рассказы. Эти вещи довольно известны, переведены на многие европейские языки, а их автор была дважды номинирована на премию Букера.
Но последний роман Людмилы Улицкой “Казус Кукоцкого”, на мой взгляд, стал в ее творчестве новой и весьма крутой (в традиционном, “старорусском”, значении этого слова) ступенькой. Эта книга насыщена духом времени и одновременно далеко-далеко выходит за временные пределы. В ней живут и умирают, любят и ненавидят герои живые, узнаваемые. Но звучат и вечные вопросы о смысле бытия. Пусть, как во веки веков, без ответа — гораздо важнее, что автор не боится подойти к самому краю. И в этом рискованном положении старается убедить читателя в том, что ставить ребром главный земной вопрос — не только право, но и обязанность человека — на пути исследования и сотворчества — стать в конце концов тем самым искомым ответом! Я закрыла книгу и подумала: “Нужно научиться смотреть в бездну так светло и отважно!”
 |
. И вот этот смелый человек, автор романа Людмила Улицкая стоит рядом со мной в выставочном зале и отвечает на вопросы — только на некоторые из очень многих, возникших у меня после прочтения романа.
— Через полчаса будет открыта эта любопытная выставка, навеянная вашим творчеством. Как вы оцениваете все то, что представлено сейчас в этих залах?
— Дело в том, что все это в каком-то смысле — наше совместное дело! Хотя мой муж — художник, а я писатель, и язык, на котором каждый из нас говорит с миром — разный. Но когда люди столько лет вместе — читают одни и те же книжки, вместе смотрят в одну и ту же сторону, общаются с одними и теми же людьми, переживают одни и те же житейские ситуации, — естественно, что в их творчестве возникает очень много общего. Но этому общему нет адекватной формы выражения, понимаете? Это удивительная ситуация, когда мы говорим об одном и том же, но каждый — своим языком. В этих работах Андрея на моих черновиках возникает некая символическая точка общего зрения.
Конечно, мы понимаем, что наш творческий язык все равно никогда не будет единым. Но сейчас, когда в этих работах, может быть, некоторым образом искусственно, мы наконец объединились, это обстоятельство доставило нам обоим огромное удовольствие. Я очень радуюсь его работам!
Конечно, моя дешифровка будет отличаться от видения этих картинок и объектов другими людьми, потому что я лучше знаю, что происходит в рукописи в данный момент. Но любой зритель или читатель вполне способен понять главное: ему представлен текст, с которым идет некая работа (или игра). Например, когда художник использует прием увеличения: вот фраза, вот слово, а вот слово уже теряет свое смысловое значение — и остается только пластическое содержание. Перестаешь слышать это слово — как смысл, но зато начинаешь видеть его — как образ. Мне дороги такие моменты.
— Мои впечатления от прочитанного романа девственно свежи, и потому его образы меня до сих пор не отпускают. Интересно, насколько автобиографичен ваш роман? Есть ли у ваших героев реальные прототипы?
— Это вопрос — из тех, на которые с равным основанием можно ответить и “да”, и “нет”. “Да” — в том смысле, что ничто не рождается из ничего: конечно, были в моей жизни похожие люди, судьбы, ситуации. У самого Кукоцкого нет цельного прототипа, хотя за его спиной незримо присутствуют несколько реальных персонажей, которых нет уже на свете. Скажем, отец моей подруги, акушер-гинеколог (кстати, многие профессиональные истории Кукоцкого в романе — это его истории). Звали его Павлом Алексеевичем, так же, как и моего героя. Но все же это разные личности. Я из медицинской семьи, и потому у нас было огромное количество знакомых врачей, людей совершенно особой породы. Многое в романе — от общения с ними.
— Ваши собственные глубокие познания в вопросах медицины, генетики, философии (а это следует из текста) вызывают уважение.
— Во-первых, по своему первому образованию я биолог, а по специальности — генетик. Конечно, я не занималась естественными науками всю свою жизнь, но все же этому, очень любимому мной занятию было отдано много лет. С естествознанием у меня был роман по любви, а вовсе не брак по расчету. Кроме того, мне необходимо было рассчитаться с вещами, которые много лет меня тревожили. С собственными кризисами. Ведь история Тани, которая режет крыс и в конце концов понимает, что это не есть правильное занятие для человека — в каком-то смысле — моя история.
Так что в романе, безусловно, есть очень личные вещи, есть моменты, связанные с жизнью окружавших меня людей и есть вещи выдуманные. Одни придуманы хорошо, другие — похуже. Меня всегда забавляет, когда мне говорят: “Вот это — до того здорово, такого не выдумаешь!” Обычно так говорят про то, что выдумано мной от начала и до конца. Ведь когда выдумываешь, то чувствуешь себя гораздо более свободным, а реальное, прожитое — оно связывает и заставляет идти по проторенной и жесткой дороге. Воображение дает нам больше свободы — и степень воздействия на читателя усиливается.
Кроме того, есть и такой забавный момент. Существует конкретный жизненный опыт и реальные истории. Потом я пишу рассказ, в котором что-то из этого жизненного багажа используется, остальное — придумывается. И вот тогда, странная вещь (!) — я никогда и никакими силами не могу вспомнить, как все было на самом деле. То, что я написала, оказывается более реальным, чем сама реальность! Выходит, своим воображением я немножко меняю прошлое.
— В ваших произведениях, и в этом романе тоже, очень часто все главные события происходят в один и тот же временной отрезок — на излете сталинской эпохи. Почему?
— В биологии есть такое понятие “импринтинг” — первое острое впечатление живого существа. Например, если только что вылупившемуся цыпленку показать валенок, то он будет считать этот валенок своим родителем. И в жизни человека есть периоды, когда он очень чувствителен. Прежде всего — время детства, когда всё укрупнено, усилено, имеет дополнительные краски, как будто существует еще один спектр цветов, звуков.
Эту детскую свежесть чувств я помню до сих пор. Время, о котором вы спросили, для меня — именно такой период, яркий, как никакие другие. Семидесятые, восьмидесятые — годы, казалось бы, гораздо более близкие — так в моей памяти не запечатлелись, они просто сжались в один комок. Стереоскопическое зрение ребенка срабатывает до сих пор: меня так и не отпускают мои детские воспоминания.
— Мне больше всего понравилась (а лучше сказать, она меня просто потрясла) вторая, “запредельная” часть романа, где вы описываете мир Перехода в другое состояние, в другую жизнь. Моя интуиция, смутное чувствование подсказывает мне, что вами многое угадано. Откуда это такое убедительное чувствование-знание? А может быть, вы просто дали волю фантазии?
— Вы знаете, существует и другая точка зрения. Среди моих читателей есть такие люди (в том числе профессиональные литераторы), которые меня за эту часть книги укоряют: я-де заигрываю с модными темами и так далее. Но без второй части моего романа просто не существует. Реальная жизнь героев меня, конечно, интересовала, но еще больше — ее второй (или третий, какой угодно!) план.
Об этом говорит и название “Путешествие в седьмую сторону света”, которое я, правда, в конце концов, отменила из-за необходимости объяснять, что же это такое. Я поняла, что подобное название — не ответ, а еще один вопрос.
Дело в том, что жизнь каждого человека, как я себе представляю, существует на пересечении реальности “реальной” и реальности иной, которую мы прозреваем, предчувствуем, осознаем минутами — во сне, в каких-то проблесках интуиции. Я вообще сновид. У меня потрясающие сны. Правда, в последние годы они становятся редкими, но были периоды, когда этих удивительных снов было много. И я в этом понимаю!
Кое-что из того, что знаю я о “запредельном”, в книге названо, кое-что нет. Это очень трудная для высказывания тема, тут надо пройти по острию бритвы — и некоторые считают, что я очень плохо по нему прошла.
— Очень страшно. Ведь “там” есть и некоторые опасные глубины, и я о них тоже упоминаю. Но думаю все же, что страх — это большой грех. Он очень мешает жить. Человек должен быть бесстрашным! Мы должны в течение жизни научиться преодолевать свои страхи, и я стараюсь отважно смотреть на многие неизбежные ситуации — потери памяти, старения, выхода из молодости, красоты и здоровья в пространство совсем иное и очень горькое порой.
Хочу сказать одну существенную вещь. Я написала эту книжку для того, чтобы человек, прочитав ее, сказал: “Ну да, я все это знаю!”, чтобы он открыл в своей собственной жизни то, что я открываю ему в жизни моих героев. Ведь я не отвечаю ни на один вопрос, а лишь пытаюсь сказать, как вижу я этот процесс, в котором мы все находимся — процесс, казалось бы, конечный — и все же безусловно бесконечный.
— Людмила Евгеньевна, а в чем же все-таки “казус Кукоцкого”.
— Казус — это случай. Я рассказала о случае Кукоцкого — о человеке и его судьбе. Этот казус кажется мне казусом каждого из нас. Любой человек — это конкретный случай в руке Господа Бога, в мировом компоте, в котором мы все плаваем. В данном случае это Кукоцкий. Но он может быть казусом каждого, кто внимательно наблюдает жизнь, бесстрашно и честно смотрит на мир.
Казус Кукоцкого. В процессе постижения
А в конце погибла всё же Таня. Погибла из-за того, что выпила из лужицы водицы в своих безалаберных похождениях, заразилась гепатитом; всё это в Крыму. Вовремя помощь не оказали, и дочь медика-академика умирает в провинциальной больнице. Остаются из всех персонажей Женя, дочь Тани то ли от Виталика, то ли от Гены; Тома, которая пишет диссертацию и вышла замуж, хотя на дух «секса» не переносила из-за памяти о матери-дворничихи, таскающей к себе мужиков; да Елена, Танина мать, так и живущая в своих то ли снах, то ли мечтах, в которых она всех действующих (и не действующих) лиц, (вплоть до эпизодического маньяка, покушавшегося на жизнь Сергея-тробмониста, Таниного любимого мужа) видит как бы после смерти.
Недавно прочла «роман-загадку» Бахыта Кенжиева «Обрезание пасынков». Там тоже – такие страсти в последней части! Друзья-соперники, бывший диссидент, поэт, отказавшийся от своего дара, сидящий в психушке за убийство друга. А во второй – в Переделкино, на даче (подразумевается арестованного Мандельштама) три пролетарских писателя сочиняют сценарий процесса над поэтом, находя оправдания своей деятельности в идее светлого будущего, а на самом деле – во вкусной еде, комфортном жилище, беспечном времяпрепровождении. В конце, правда, их всех запирают в доме с перекрытой печной вьюшкой – «Мавр может уйти» …
Вот современные писатели так изощряются: такие выверты, такие коллизии. Читаешь классиков, всё понятно, можно допускать или не допускать сюжеты, но всё последовательно и логично, и на сюжетах и характерах строится мировоззрение писателя, которое он нам хочет передать.
Что хотят передать своими повестями и романами современные мастера слова? Что жизнь многообразна, и что не придумывай, это тоже может быть?
Но вот мировоззрения-то нет.
Таня выписана с симпатией, любовью даже, да все почти персонажи – с приятием. Даже озабоченный Танин начальник, нанизывающий на свой член всех приблизившихся к нему подчинённых женского полу – и тот выписан без возмущения и гадливости. Пьющий Павел Алексеевич, Тома – тупая и самодовльная. – ко всем с авторской любовью, всех оправдывает Улицкая. А мировоззрения – нет как нет. И не поймёшь – она, Улицкая то есть, «твоя писатель» или нет? Хочешь ты её читать и дальше или ладно, нечего время терять?
Вот Чехова хочется, Толстого – тоже, а нынешних – ни за кем не хочется гоняться по книжным лавкам и выписывать журналы, которые их публикуют.
Почему так?
Казус кукоцкого что это такое
Казус Кукоцкого. Людмила Евгеньевна Улицкая
С конца семнадцатого века все предки Павла Алексеевича Кукоцкого по мужской линии были медиками. Первый из них, Авдей Федорович, упоминается в письме Петра Великого, написанном в 1698 году в город Утрехт профессору анатомии Рюйшу, у которого за год до того под именем Петра Михайлова русский император слушал лекции по анатомии. Молодой государь просит принять в обучение сына аптекарского помощника Авдея Кукоцкого «по охоте». Откуда взялась сама фамилия Кукоцких, доподлинно не известно, но, по семейной легенде, предок Авдей происходил из местности Кукуй, где построена была при Петре Первом Немецкая слобода.
С того времени фамилия Кукоцких встречается то в наградных листах, то в списках школ, заведенных в России с Указов 1714 года. Служба после окончания этих новых школ открывала «низкородным» дорогу к дворянству. После введения табели о рангах Кукоцкие по заслугам принадлежали «лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах». Один из Кукоцких упоминался в списках слушателей доктора Иоханна Эразмуса из Страсбурга, первого западного врача, читавшего в России среди прочих медицинских дисциплин «бабичье искусство».
С детства Павел Алексеевич испытывал тайный интерес к устройству всего живого. Иногда – обычно это случалось перед ужином, когда образовывалось неопределенное, незаполненное время, – ему удавалось незаметно пробраться в отцовский кабинет, и он, замирая сердцем, доставал со средней полки шведского, с тяжелыми выдвижными стеклами шкафа три заветных тома известнейшей в свое время медицинской энциклопедии Платена и располагался с ними на полу, в уютном закутке между выступом голландской печки и шкафом. В конце каждого тома помещались раскладные фигуры розовощекого мужчины с черными усиками и благообразной, но сильно беременной дамы с распахивающейся для ознакомления с плодом маткой. Вероятно, именно из-за этой фигуры, которая для всех – никуда не денешься! – была просто голой бабой, он и скрывал от домашних свои исследования, боясь быть уличенным в нехорошем.
Здесь, между печкой и книжным шкафом, и застал его однажды отец, Алексей Гаврилович. Павел ожидал нахлобучки, но отец, посмотрев вниз со своей огромной высоты, только хмыкнул и обещал дать сыну кое-что получше.
Через несколько дней отец действительно дал ему кое-что получше – это был трактат Леонардо да Винчи «Dell Anatomia», литер А, на восемнадцати листах с двумястами сорока пятью рисунками, изданный Сабашниковым в Турине в конце девятнадцатого века. Книга была невиданно роскошной, отпечатана в трехстах пронумерованных от руки экземплярах и снабжена дарственной надписью издателя. Алексей Гаврилович оперировал кого-то из домочадцев Сабашникова…
Отдавая книгу в руки десятилетнего сына, отец посоветовал:
– Вот, посмотри-ка… Леонардо был первейшим анатомом своего времени. Лучше его никто не рисовал анатомических препаратов.
Отец говорил еще что-то, но Павел уже не слышал – книга раскрылась перед ним, как будто ярким светом залило глаза. Совершенство рисунка было умножено на немыслимое совершенство изображаемого, будь то рука, нога или рыбовидная трехглавая берцовая мышца, которую Леонардо интимно называл «рыбой».
– Здесь, внизу, естественная история, зоология и сравнительная анатомия, – обратил Алексей Гаврилович внимание сына на нижние полки. – Можешь приходить сюда и читать.
Счастливейшие часы своего детства и отрочества Павел провел в отцовском кабинете, восхищаясь изумительными сочленениями костей, обеспечивающими многоступенчатый процесс пронации – супинации, и волнуясь чуть не до слез над схемой эволюции кровеносной системы, от простой трубки с тонкими включениями мышечных волокон у дождевого червя до трехтактного чуда четырехкамерного сердца человека, рядом с которым вечный двигатель казался задачкой для второгодников. Да и сам мир представлялся мальчику грандиозным вечным двигателем, работающим на собственном ресурсе, заложенном в пульсирующем движении от живого к мертвому, от мертвого – к живому.
Отец подарил Павлику маленький медный микроскоп с пятидесятикратным увеличением – все предметы, не способные быть распластанными на предметном стекле, перестали интересовать мальчика. В мире, не вмещавшемся в поле зрения микроскопа, он замечал только то, что совпадало с изумительными картинками, наблюдаемыми в бинокуляре. Например, орнамент на скатерти привлекал его глаз, поскольку напоминал строение поперечно-полосатой мускулатуры…
– Знаешь, Эва, – говорил Алексей Гаврилович жене, – боюсь, не станет Павлик врачом, голова у него больно хороша… Ему бы в науку…
Германская война началась раньше, чем ее предвидел Алексей Гаврилович. Он уехал, как тогда говорили, на театр военных действий. Его назначили начальником той самой комиссии, о создании которой он так хлопотал в мирное время, и теперь он разрывался на части, потому что поток раненых был огромным, а задуманные им специализированные госпитали так и остались бумажными планами: пробить бюрократические стены в довоенное время он не успел.
В том же году Павел поступил на медицинский факультет Московского университета. В следующем его отчислили: отец его был ни много ни мало полковником царской армии. Еще через год, по ходатайству профессора Калинцева, старого друга отца, заведующего кафедрой акушерства и гинекологии, его восстановили в студенчестве. Калинцев взял его к себе, прикрыл грудью.
Учился Павел с той же страстью, с какой игрок играет, пьяница пьет. Его одержимость в занятиях создала ему репутацию чудака. В отличие от матери, женщины избалованной и капризной, он почти не замечал материальных лишений. После смерти отца, казалось, уже ничего нельзя было потерять.
В начале двадцатого года Кукоцких «уплотнили» – в их квартиру вселили еше три семьи, а вдове с сыном оставили бывший кабинет. Университетская профессура, кое-как выживавшая при новой власти, ничем помочь не могла – их всех тоже изрядно потеснили, да и революционный испуг не прошел: большевики уже продемонстрировали, что человеческая жизнь, за которую привыкли бороться эти прогнившие интеллигенты, копейки не стоит.
Эва Казимировна, мать Павла, была привязана к вещам и бережлива. Она втиснула в кабинет почти всю свою варшавскую мебель, посуду, одежду. Почтенный отцовский кабинет, когда-то просторный и деловой, превратился в складское помещение, и, сколько ни просил Павел избавиться от лишних вещей, мать только плакала и качала головой: это было все, что осталось у нее от прежней жизни. Но продавать тем не менее все же приходилось, и она постепенно расторговывала на толкучке свои несметные сундуки с обувью, воротничками, салфеточками, обливая каждую мелочь слезами вечного прощания…
Отношения матери и сына как-то охладели, расстроились, и еще через год, когда мать вышла замуж за непристойно молодого Филиппа Ивановича Левшина, мелкого начальника из железнодорожников, Павел ушел из дома, оставив за собой право пользоваться отцовской библиотекой.
Но ему редко удавалось добраться до материнского дома. Он учился, работал в клинике, много дежурил и ночевал где придется, чаще всего в бельевой, куда пускала его старая кастелянша, помнившая не только Павлова отца, но и деда…
Ему уже исполнился двадцать один год, когда мать родила нового ребенка. Взрослый сын подчеркивал ее возраст, и молодящаяся Эва Казимировна страдала. Она дала Павлу понять, что присутствие его в доме нежелательно.
Отношения между ним и матерью с этого времени пресеклись.
Через некоторое время медицинский факультет отделился от университета, произошли перестановки. Умер профессор Калинцев, и на его место пришел другой человек, партийный выдвиженец, без какого бы то ни было научного имени. Как ни странно, Павлу он благоволил, оставил на кафедре в ординатуре. Фамилия Кукоцких в медицинском мире была известна не менее, чем фамилия Пирогова или Боткина.
Первая научная работа Павла была посвящена некоторым сосудистым нарушениям, вызывающим самопроизвольные выкидыши на пятом месяце беременности. Нарушения касались самых малых капиллярных сосудов, и интересовали они Павла по той причине, что он тогда носился с идеей воздействия на процессы в периферических областях кровеносной и нервной системы, считая, что ими легче управлять, чем более высокими разделами. Как и все ординаторы, Павел вел больных в стационаре и принимал два раза в неделю в поликлинике.
Именно в тот год, осматривая на поликлиническом приеме женщину с регулярными выкидышами на четвертом-пятом месяцах беременности, он обнаружил, что видит опухоль желудка с метастазами – один очень заметный в печень, второй, слабенький, в область средостения. Он не нарушил ритуала осмотра больной, но дал ей направление к хирургу. Потом он долго сидел в кабинете, не приглашая следующую пациентку, пытаясь понять, что же с ним такое произошло, откуда взялась эта схематическая цветная картинка вполне развитого рака…
С этого дня открылся у Павла Алексеевича этот странный, но полезный дар. Он называл его про себя «внутривидением», первые годы осторожно интересовался, не обладает ли кто из его коллег подобной же особенностью, но так и не напал на след.
С годами его внутреннее зрение укрепилось, усилилось, приобрело высокую разрешающую способность. В некоторых случаях он даже видел клеточные структуры, окрашенные, казалось, гематоксилином Эрлиха. Злокачественные изменения имели интенсивно лиловый оттенок, области активной пролиферации трепетали мелкозернистым багровым… Зародыш с самых первых дней беременности он видел как сияющее светло-голубое облачко…
Бывали дни и недели, когда «внутривидение» уходило. Павел Алексеевич продолжал работать: смотрел больных, оперировал. Чувство профессиональной уверенности не покидало его, но в душе возникало тонкое беспокойство. Молодой доктор был, разумеется, материалистом, мистики не терпел. Они с отцом всегда посмеивались над увлечениями матери, то посещавшей великосветские посиделки со столоверчением, то предававшейся мистическим шалостям с магнетизмом.
К своему дару Павел Алексеевич относился как к живому, отдельному от себя, существу. Он