проводи меня домой полем небороненым слова

Сердце выну, брошу в ДвИну. частушки

Частушки, записанные в д.Кургомень В.М. Точиловым:

Раздайтеся, расходитеся,
Дайте, дайте ходику весёлому народику!

Я пропел бы вам частушки, мне не напевается –
Я с крылечка навернулся, рот не разевается.

Я хотел, было, жениться, а теперь я не женюсь:
Девки в озере купались, подглядел – теперь боюсь.

Раз гармошка заиграла, значит, надо выходить,
Самому развеселиться и людей развеселить.

Уж как дроля задаётся, носит модное пальто,
Не ходи, не задавайся, не гоняется никто.

По деревенке катался, Карюшко не бегает,
Сорок раз я прокатился, милка всё обедает.

Девки в озере купались, я на камушке сидел.
Девки стали раздеваться, я и с камушка слетел.

По деревне шла корова и упала на песок.
У неё рога кривые и всего один сосок.

Ой, досада – не рассада, не рассадишь по грядам,
А кручина – не лучина, не сожжёшь по вечерам.

По деревенке идут, воробьи чирикают,
Парни девушек целуют, только зубы чикают.

Вы спросите, я скажу, зачем я в Кургомень хожу:
Там домочки синие, девчата все красивые.

Частушки, записанные в д.Кургомень со слов
моей бабушки Е. А. Чураковой:

Пойду плясать, дома нечего кусать:
Сухари да корки, на ногах опорки.

Я стояла у конторы, у разбитого окна.
Мне сказали: милый помер, я ещё разбила два.

Мне сказали: милый помер. Слава Богу, околел:
Он, покойная головка, целоваться не умел!

Все подружки собрались, только нету милого.
Соскочу, ухват схвачу – не будет ни единого!

На колодце воду черпала во крашеной ушат.
Выходите, деревенчена, смотрите на меня!

Ты, сорока- белобока, научи меня летать:
Чтоб не низко, не высоко, – чтобы милого видать.

Сердце выну, брошу в Двину, в Двину, на лединочку:
Разве мыслимо забыть такого ягодиночку?

Ты сирень, да ты сирень, сиреневая веточка!
Ты зачем меня завлёк, такую малолеточку?

Шила милому кисет, вышла рукавица.
Меня милый похвалил: какая мастерица!

За рекой гармонь играет, видно, парочка идёт.
Валя в беленьких носочках Толю пьяного ведёт.

Проводи меня домой полем не бороненным,
Дроля мой, да дроля мой, на сердце уроненный.

Коля, Коля дрова колет, Таня клеточку кладёт.
Коля Таню поцелует, Таня козырем пойдёт.

На Горе четыре дома, в одном печка топится.
Надя кудри завивает, к Вовочке торопится.

С неба звёздочка упала, словно ягодиночка,
У кого милой какой, а у меня картиночка.

Молодая девушка, в чужое дело сУешья,
Я любила, ты отбила, дура, не красуешься.

Весела тогда бывала, когда кофей разливала,
Я счастливая судьбой – бутылка водочки с собой.

Шила кофту-перекофту, кофту-выкофту-кофтУ,
Нашью бантики, кружки, чтобы сватались дружки.

Знаю, знаю, кто срубил в казённой даче ёлочку,
Знаю, знаю, кто набаял моему милёночку.

Я отчаянна башка – не хожу без камешка,
Меня в Сибири дожидают, шьют рубашку из мешка.

Две старухи без зубов толковали про любовь:
Мы с тобою влюблены – ты в картошку, я в блины.

Вечеренечка играет, вечеренечка поёт.
Я б пошла на вечеренечку, да тата не даёт.

Частушки, записанные в д.Кургомень со слов А.А.Патюковой

Я любила гармониста, я любила – тешила,
Гармонисту на плечо сама гармошку вешала.

Завлеку я, завлеку, пускай походит за реку,
За реку да по мосту пускай походит попусту.

Уж как дролькина-то мать прогадала денежки:
Отворачивала сына от меня от девушки.

А мне милый изменил, гуляю изменённая.
От измены не повяла – не трава зелёная.

Бабы судят на мосту, что зубатая расту,
Не зубата, бабы, я – такой карахтер у меня.

Жёнки судят, жёнки редят, жёночкам – икота в рот,
Не судите, не рядите, своих выдайте вперёд.

Закатилось красно солнышко, не будет больше греть.
Далеко уехал милый, меня некому жалеть.

У меня милёнка два – один косой, другой балда,
Косой ходит на вечёрки, а балда-то никогда.

У милёночка избёночка, избёночка – не дом.
Кабы я была не дурочка, не думала б о нём.

Я любила Мишу-ту за рубашку вышиту,
Рубашка шёлком вышита, хороший парень Миша-та.

Как на Северной Двине приглянулся парень мне:
На работе тракторист, на гулянке гармонист.

Конецгора к нам ходили – мы дорогу ладили,
Они стали задаваться, мы нараз отвадили.

Мы с милёнком расставались у назёмных у ворот.
А я юбку потеряла, он штанов найти не мог.

Все папаши землю пашут, моего папаши нет,
Мой папаша землю пашет – у пивной упал в кювет.

Мой милёнок окосел, за лоханку в угол сел:
Воду выпил, крошки съел, лоханку на ухо надел.

Мне не кашивать, не кашивать на Сухоне-реке,
Мне не нашивать, не нашивать колечко на руке.

Что ты, милый, редко ходишь, редко-наредко-редко,
Через редкое свиданье позабыть тебя легко.

Я порточки полоскала, да над ними плакала:
Где же, где же та игрушка, что в порточках брякала.

Где-то, где-то заиграли, где-то затальянили,
Не по сердцу пришли сватать, только лавки заняли.

Надену новую, бордовую, пойду за ключевой.
На колодце супостатка, оболью её водой.

Девушки, беда, беда, ребят поела мошкара.
Только те осталися, что дустом посыпалися.

Девушки, зима не лето, шейте по жакеточке,
Узнавайте трепачей по сероватой кепочке.

Всё бы пела, всё бы пела, всё бы веселилася,
Всё бы на сене лежала, всё бы шевелилася.

Апельсинов не хочу, пряников поела бы,
А кабы милый возле бок, спать не захотела бы.

Спели песню до конца, теперь по рюмочке винца,
Не мешало б по другой, а кто не пел, дак никакой!

Данный материал опубликован в моей книге «Слово старого реченья»

Источник

Проводи меня домой полем небороненым слова

Песня для Шолохова

Автор: Вячеслав Кругликов
Просмотров: 73

Летом 1958 года Михаил Александрович пригласил нескольких журналистов побывать у него в станице Вешенской. Небольшого роста, коренастый, приветливый, хозяин встретил нас на пороге своего дома, стоящего в излучине тихого Дона. Гостеприимно раскрыл дверь своего рабочего кабинета – просторной комнаты с небольшим письменным столом, на котором лежали стопка исписанной бумаги, авторучка и пачка папирос «Беломорканал».
Михаил Александрович предложил послушать его новую, еще не дописанную повесть «Судьба человека». Читал он негромко, вслушиваясь в слова, будто проверял их на слух. Умолкал, потом, закурив новую «беломорину», продолжал читать… Мы были захвачены судьбой русского солдата, прошедшего все круги ада и возвратившегося домой к родному пепелищу. Но, так и не поставив последней точки, Михаил Александрович отложил в сторону исписанные листы, дважды глубоко затянулся папиросой, лизнул пожелтевшие от никотина пальцы, потом щелкнул ими и задумчиво сказал:
– Не хватает во всей этой композиции душевной песни. – И помолчав, с сомнением добавил: – Да и кто спел бы ее моему бедолаге солдату…
Писатель пригласил нас пройтись по Дону на баркасе да и заодно наловить рыбки к ужину. Когда возвращались в станицу, совсем стемнело. Керосиновая лампа освещала густую темную воду, чуть дотягиваясь светом до кромки ближнего берега. Ни словом, ни вздохом не хотелось нарушить тишину. Неожиданно с ближнего берега раздалось пение. Негромко, с щемящей душу грустью невидимая певунья выводила:
«Ох, проводи меня домой полем забороненным, Дроля мой, ох, дроля мой, на сердце уроненный…»
Так же внезапно песня оборвалась, и упоительно грустную тишину нарушил голос Шолохова. Совсем тихо речитативом он повторил слова: «Ох, проводи меня домой полем забороненным…»
А несколько лет спустя, когда смотрел в кинотеатре фильм по повести «Судьба человека», я вдруг снова услышал эту песню. Она рефреном проходила через всю картину. И только тогда я понял, что именно этот мотив и слова, подсказанные художнику самой жизнью, и стали последней точкой в повести «Судьба человека».

За помощь буду весьма признателен, за ссылки на фольклорные издания, признателен вдвойне. И вообще, благодарности моих границ.

Источник

1. Все начиналось будто бы вчера.

Все начиналось будто бы вчера –
гремит костями старая телега,
парное – в погреб… тянет со двора
ночным дождем и запахами хлеба –
знать, привезли…
с развернутым рублем
немалого по нынешним размера
понятиям, отправимся вдвоем
с товарищем…
открыла баба Вера
окошко с вывеской?…
вот три ступеньки, ну –
еще немного,
вырасту немножко
и дотянусь, и даже загляну
в заветное зеленое окошко…

Разделим поровну, хоть пальцам горячо, –
горячий, хлебный, пахнущий довесок
с товарищем… я маленький еще,
а он – известный уличный повеса!
Он любит всех, не обижает кур
и петуха приструнит, и для страху
залает на чужих, – а ну–ка, чур! –
как ни крути, а все–таки собака!
Как ни крути, а мы таки друзья,
нам поровну, но я расту – не шутка! –
еще чуть–чуть и не пролезу я
в его или мою? А, в общем, – в будку!

Еще не все отстроились дома
и бабы голосить не перестали,
от хлеба не ломились закрома
и не поблекли желтые медали,
и дед совсем почти еще не дед –
когда–то с шашкою (и мне такую надо!)
на лошади… и вроде бы портрет
у зеркала, но маловат… а рядом…
– Сидай на конь! – ликуют и поют
наверное начищенные трубы…

(Читатель ждет «про пламенные губы?»
Эх, долго ждать, здесь губы не дают…)

«…ты проводи меня домой полем небороненным.
Дроля мой, ах, дроля мой на сердце уроненный!»

А дед с войны приехал с чемоданом –
(большой такой, я в нем однажды спал), –
сосед сказал, когда напился пьяным,
что дедушка хреново воевал!
Альбомчики, салфеточки, картинки –
ты предъяви существенный трофей!
Вон, Ромка, что напротив… вместе с Зинкой
отныне отдыхають на софе!
Пусть на одной ноге, да с мотоциклом!
А Колька, что с двенадцатого, тож
мух не ловил и по блядям не шныркал –
привез с войны один… трофейный «додж»…

Кричали петухи, в дворовой пыли
валялся поросенок, индюки
хозяйские по саду важно плыли,
по грядкам, где водились червяки.
В саду у тети Мани грелись ульи
на солнце…
пчелы, пчелы… страшно, весть!
Но не кусались, если их от дури
не обижать, и в душу к ним не лезть.

Цвели сады. Мы жили в старом Курске.
Недавно бомбы падали в саду,
а нынче все по нашему, по–русски –
и холодец, и яблоки во льду –
моченые, сушеные, живые –
наливом белым знать не на беду
цвели сады.
И пахло дрожжевым и
тяжелым кислым тестом на поду.
Топились печи, вились пряным дымом
верхушки крыш, скрипели сапоги –
война ушла…
но не осталось сына
у матери, и мужа у снохи,
война ушла…
но не ушла разлука –
соседский сын гоняет голубей –
ушла война,
ушел и брат,
и внука
не скоро нянчить матери твоей…

Эх, матушки, эх, вдовушки… отбили
поклоны все, и все колокола
отпели,
отзвонили,
отлюбили…
и локоны окрасила зола!
И кудри, что для любушки отрадой,
покрылись серебристой сединой,
и сапоги,
и костыли,
и взгляды…

– Давай, закурим, что ли, по одной?
Давай припомним, затянувшись крепко,
хлебнув из фляги горечи, чтоб всласть…

Как нас любила хмурая соседка!
что мужика с войны не дождалась…

– Мы дети той войны!
мы внуки первой
отчаянной,
гражданской,
мировой…

– Сидай на конь, сидай казак…
наверно,
мы самые счастливые с тобой!
Мы правнуки такого поколенья,
что в пору поклониться до земли
отчизне, небесам…
и отступленью
лирическому, что ни говори…

А звезды как рубины полыхали,
и мавзолей никто не закрывал…

Источник

Проводи меня домой полем небороненым слова

В начале было Слово…

Любезный мой читатель! Предваряя небольшое сочинение свое, вот с чем хочу я обратиться к Вам. Когда I пишутся эти строки, за окном истекает XX век. Вот-вот человечество шагнет в третье тысячелетие по летоисчислению от Рождества Христова, и за спиной у нас останутся два тысячелетия этого же летоисчисления. Трудно даже мысленным взором охватить все «броуновское движение» человечества за этот внушительный промежуток времени. И столь же трудно охватить историческое пространство России в один миг.

Но есть в этом пространстве одно явление, не остановить взор на котором просто невозможно. Столь оно значительно в нашей российской истории. Наименование этому явлению — Валаам. Всякое слово о нем вызывает и вызывать будет неподдельный интерес. Тем более что слово это будет произнесено насельником XX века, века столь неординарного, должного на многие столетия стать для человечества неоспоримым уроком невозможности, усвоить который обязаны будут все поколения грядущие.

Родился я 6 октября 1940 года в 3 часа утра в больнице имени Коняшина в Ленинграде. Трое суток мама не могла произвести меня на свет. Казалось, все — нужно делать кесарево сечение. Но появился спаситель наш — профессор Банщиков, и через полчаса я уже попискивал, извлеченный на свет Божий. На мученическое мамы «Ну, наконец-то!» мудрый профессор изрек: «Девочка, у него же две макушки, парень будет талантлив, а может, и гениален». Мама так возрадовалась, что они с папой сгоряча взяли да и нарекли меня Евгением. С этим именем и маюсь весь свой век. Насчет талантливости спорно, гениальности и подавно, но бесспорно одно: желали они мне счастья «большого, бесконечного и мгновенного». Но скоро только сказка сказывается. Счастье, как оказалось, было «за долами, за морями, за высокими горами».

В десять месяцев я стал дитем ленинградской блокады. Самым большим счастьем было тогда «Выжил бы. только бы выжил». Как это у них (мамы с бабушкой) получилось, я до сих пор постичь не могу, но они (и Вы, читатель, тому свидетель) меня сохранили. Не буду Вас утомлять подробностями, но они прошли через все: бомбежки, пожары, холод, страшный голод. Мы съели кота. Мы хлебали суп из столярного клея, у нас крали карточки. Вы знаете, читатель, что такое остаться без карточек в блокадном Ленинграде? Нет, Вы этого не знаете, и не дай Вам Бог когда-нибудь это узнать.

В общем, мы выжили, и наступил 1945 год. Пришла Победа. Но не приходило то самое, ожидаемое, вожделенное необыкновенное счастье. Запропастилось где-то, затерялось, пропади оно пропадом. Правда, было счастье возвращения отца с фронта, отмены карточек, маминого окончания института. Но жили мы скудно и трудно. Ох, как трудно. Бесконечные очереди — за мукой, за крупой, за сахаром, да мало ли за чем еще. Пресловутая норма отпуска в одни руки вынуждала бабушку поднимать меня в три часа ночи и стоять с ней в этих бесконечных, холодных и печальных очередях.

Папа плавал на ледоколах Севморпути. Он ходил на «Ермаке», «Красине», «Сибирякове». Стал бывать за границей. Возил оттуда харчи. Мы перестали голодать. Но в школе полкласса — безотцовщина, папы сложили головы на фронтах, и ребята бедствовали беспримерно. Два бутерброда (булка с маслом) делились на десять, а иногда и на двадцать порций. И хотелось бы брать с собой больше, да больше бабушка давать не могла. Отопление у нас тогда было печное, и, когда отец уходил в море на полгода и больше, на мне «висели» дрова. Дрова — это была каторга похуже галер. Надо было одному двуручной пилой «вжикать» эту промерзшую сырую осину, колоть и в брезентовом парусном мешке таскать на четвертый этаж. Потом еще и растапливать. Полвоскресенья уходило на эту пытку, а исполнилось мне тогда всего десять годков.

Со временем у кого-то из сверстников появились велосипеды, но это — не для меня. Я обходился самопальным самокатом. Кто-то ездил к морю, в дома отдыха. Мы ездили на мамину родину в тверскую деревню. Ах, деревня — деревня, сердечность, беспечность, любовь моя! О деревне я напишу в другой книге, если, конечно, даст Бог. Скажу только: никто мне пальцем не тыкал, никто не втолковывал; сама собой пришла на всю жизнь влюбленность в северную русскую природу. В ее речки, луга, поля хлебные и льняные, леса. Особенно в леса!

Но счастье все-таки поджидало. Поджидало из-за угла, как тать в ночи. И первый укол его я почувствовал в сердце, когда в мае 54-го, забредя совершенно случайно в яхт-клуб «Водник», оказался на палубе яхты «Дракон». А первый выход в залив под парусами! Бог мой. вот это было счастье. И когда напал на Бернса и Есенина! И когда, преодолев тошноту животного страха, вывалился с парашютом за спиной из гондолы аэростата над аэродромом в Озерках. И даже когда принимал воинскую присягу. Так что оно все-таки проявилось, хоть и заставило себя долго, терпеливо и печально ждать. Потом, правда, выпала полоса нелегких испытаний. Но их я преодолевал уже с легкостью, ибо знал: оно есть, оно бывает, а значит, надо терпеливо ждать. И оно пришло: я поступил в вожделенный ВУЗ, успешно его окончил, обрел редкую и интереснейшую профессию. Но еще до этого я обрел страну под названием Валаам! А вышло это вот как.

На долю мою выпало учиться в двух высших учебных заведениях. Одно было нелюбимое, второе, как я уже выразился — вожделенное. Еще учась в первом, я ранней весной 1964 года подумывал о поисках работы. (Была уже семья, стипендия крохотная, надо было подрабатывать, но грузчиком я тогда не мог: до этого была перенесена тяжелейшая операция.) И вот один добрый человек подсказал мне: «Ленинградское бюро путешествий набирает экскурсоводов, желательно ребят-студентов, попробуй». Я попробовал. Все оказалось не так просто, как я в начале предполагал. Со мной не хотели даже разговаривать: я — студент технического ВУЗа, а им нужны только гуманитарии. Потом, только чтоб от меня отвязаться (настырность моя превосходила все мыслимые и немыслимые пределы), мне всучили методичку и, сказав: «Идите и пишите текст экскурсии» — с облегчением вздохнули. Отделались! Как бы не так! Два месяца я гнил в библиотеках, «пыль веков от хартий отряхнув», и, накропав 200 страниц текста (двести!), приволок его в методический отдел бюро. Я представляю весь ужас, объявший этих милых женщин, когда они увидели мой «дерзновенный труд». Наверное, не меньше недели они приходили в себя от шока, но через две недели позвонили и попросили зайти на собеседование. Оказывается, Евгения Николаевна Стромилова нашла мужество (а быть может, победило женское любопытство), прочла мое писание. Светлая ей память.

Итак, 27 мая 1964 года я впервые ступил на благословенную землю Валаама в качестве экскурсовода-стажера. Правда, стажироваться мне пришлось всего один день. На следующий я уже повел самостоятельную экскурсию, и что я там понарассказывал в тот день! Господь, я думаю, меня все-таки простит. Главной заботой на маршруте в 18 километров было не заблудиться и в назначенный срок привести группу к теплоходу. Сознаюсь: помогла штурманская ВВС’овская подготовка: по карте-схеме и на местности я ориентировался без проблем.

Так в мою жизнь вошел Валаам. И все дальнейшее: все мои странствия и деяния, все восприятие мира происходило через призму Валаама. Он определил всю мою дальнейшую судьбу. Но уже тогда, когда я только еще свершал первые шаги в постижении Валаама, мною все более и более овладевала мысль: «Как же все это здесь начиналось? Как?! Каким был тот первый день, час, миг, в который нога первого подвижника ступила на эту удивительную землю?»

В недавно найденном «Валаамском сказании», весточке из XVI века, безвестный новгородец трактует начало со слов тогдашней братии. Он повествует о том, что на острове некогда было поселение корел, существовало рядом языческое капище, и иноки Ефрем и Сергий, поселившись рядом, капище это порушили, срубили церкву и стали проповедовать Слово Божие.

Источник

Текст песни Сергей Серков группа Ласковый май — Проводи меня домой

Оригинальный текст и слова песни Проводи меня домой:

1.
Растаял поцелуй твой словно снег
И яблонь цвет напомнил о любви
Которая прошла которой нет
И ты меня обратно не зови
2.
Обратно позовешь я не приду
Устал в твоих руках игрушкой быть
Другому подари любовь свою
И попроси до дома проводить

Проводи меня домой кричала ты а я не слышал
Заглушает голос твой бродяга дождь стуча по крышам
Проводи меня домой кричала ты а я не слышал
Заглушает голос твой бродяга дождь стуча стуча
по крышам

3.
Поверь давно погасла та звезда
Мы загадать желанье не смогли
Не подбирай напрасные слова
И не играй осколками любви

Перевод на русский или английский язык текста песни — Проводи меня домой исполнителя Сергей Серков группа Ласковый май:

1.
Your kiss melted like snow
And apple color reminded about love
That which is not passed
And you do not call me back
2.
Back will call I come
Tired in your hands to be a toy
Friend gave her love
And ask to conduct home

Walk me home to you screaming but I did not hear
Mutes your voice tramp rain pounding on the roofs
Walk me home to you screaming but I did not hear
Mutes your voice tramp rain knocking knocking
on the roofs

3.
Believe me long ago that star faded
We were not able to make a wish
Do not pick up useless words
And do not play fragments of love

Если нашли опечатку в тексте или переводе песни Проводи меня домой, просим сообщить об этом в комментариях.

Источник